Ф.М. Достоевский. "Идиот". Часть 3. стр. 44
сознанием нанесенной мне обиды; но я не французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и соблазн: природа до такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора, что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще могу успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может быть, я и хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест иногда не малое дело…" "Объяснение" было окончено; Ипполит, наконец, остановился…
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при этом окажутся. Признаком этого состояния обыкновенно бывает и приближающееся истощение физических сил. Чрезвычайное, почти неестественное напряжение, поддерживавшее до сих пор Ипполита, дошло до этой последней степени. Сам по себе этот восемнадцатилетний, истощенный болезнью мальчик казался слаб как сорванный с дерева дрожащий листик; но только что он успел обвести взглядом своих слушателей, - в первый раз в продолжение всего последнего часа, - то тотчас же самое высокомерное, самое презрительное и обидное отвращение выразилось в его взгляде и улыбке. Он спешил своим вызовом. Но и слушатели были в полном негодовании. Все с шумом и досадой вставали из-за стола. Усталость, вино, напряжение усиливали беспорядочность и как бы грязь впечатлений, если можно так выразиться.
Вдруг Ипполит быстро вскочил со стула, точно его сорвали с места.
- Солнце взошло! - вскричал он, увидев блестевшие верхушки деревьев и показывая на них князю точно на чудо: - взошло!
- А вы думали не взойдет, что ли? - заметил Фердыщенко.
- Опять жарища на целый день, - с небрежною досадой бормотал Ганя, держа в руках шляпу, потягиваясь и зевая, - ну как на месяц эдакой засухи!.. Идем или нет, Птицын?
Ипполит прислушивался с удивлением, доходившим до столбняка; вдруг он страшно побледнел и весь затрясся.
- Вы очень неловко выделываете ваше равнодушие, чтобы меня оскорбить, - обратился он к Гане, смотря на него в упор, - вы негодяй!
- Ну, это уж чорт знает что такое, эдак расстегиваться! - заорал Фердыщенко: - что за феноменальное слабосилие!
- Просто дурак, - сказал Ганя. Ипполит несколько скрепился.
- Я понимаю, господа, - начал он, попрежнему дрожа и осекаясь на каждом слове, - что я мог заслужить ваше личное мщение, и… жалею, что замучил вас этим бредом (он указал на рукопись), а впрочем, жалею, что совсем не замучил… (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? - вдруг перескочил он к нему с вопросом: - замучил или нет? Говорите!
- Растянуто немного, а впрочем…
- Говорите все! Не лгите хоть раз в вашей жизни! - дрожал и приказывал Ипполит.
- О, мне решительно все
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при этом окажутся. Признаком этого состояния обыкновенно бывает и приближающееся истощение физических сил. Чрезвычайное, почти неестественное напряжение, поддерживавшее до сих пор Ипполита, дошло до этой последней степени. Сам по себе этот восемнадцатилетний, истощенный болезнью мальчик казался слаб как сорванный с дерева дрожащий листик; но только что он успел обвести взглядом своих слушателей, - в первый раз в продолжение всего последнего часа, - то тотчас же самое высокомерное, самое презрительное и обидное отвращение выразилось в его взгляде и улыбке. Он спешил своим вызовом. Но и слушатели были в полном негодовании. Все с шумом и досадой вставали из-за стола. Усталость, вино, напряжение усиливали беспорядочность и как бы грязь впечатлений, если можно так выразиться.
Вдруг Ипполит быстро вскочил со стула, точно его сорвали с места.
- Солнце взошло! - вскричал он, увидев блестевшие верхушки деревьев и показывая на них князю точно на чудо: - взошло!
- А вы думали не взойдет, что ли? - заметил Фердыщенко.
- Опять жарища на целый день, - с небрежною досадой бормотал Ганя, держа в руках шляпу, потягиваясь и зевая, - ну как на месяц эдакой засухи!.. Идем или нет, Птицын?
Ипполит прислушивался с удивлением, доходившим до столбняка; вдруг он страшно побледнел и весь затрясся.
- Вы очень неловко выделываете ваше равнодушие, чтобы меня оскорбить, - обратился он к Гане, смотря на него в упор, - вы негодяй!
- Ну, это уж чорт знает что такое, эдак расстегиваться! - заорал Фердыщенко: - что за феноменальное слабосилие!
- Просто дурак, - сказал Ганя. Ипполит несколько скрепился.
- Я понимаю, господа, - начал он, попрежнему дрожа и осекаясь на каждом слове, - что я мог заслужить ваше личное мщение, и… жалею, что замучил вас этим бредом (он указал на рукопись), а впрочем, жалею, что совсем не замучил… (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? - вдруг перескочил он к нему с вопросом: - замучил или нет? Говорите!
- Растянуто немного, а впрочем…
- Говорите все! Не лгите хоть раз в вашей жизни! - дрожал и приказывал Ипполит.
- О, мне решительно все