Но в это время кашляла в колыбельке девочка или же Бовари особенно громко всхрапывал — и Эмма засыпала лишь под утро, когда стекла окон белели от света зари и Жюстен открывал в аптеке ставни.
Однажды она вызвала г-на Лере и сказала:
— Мне нужен плащ, длинный плащ на подкладке, с большим воротником.
— Вы отправляетесь в путешествие? — осведомился он.
— Нет, но… В общем, я рассчитываю на вас. Хорошо? Но только поскорее!
Он поклонился.
— Еще мне нужен чемодан… — продолжала она. — Не очень тяжелый… удобный.
— Так, так, понимаю. Приблизительно девяносто два на пятьдесят, — сейчас делают такие.
— И спальный мешок.
«Должно быть, рассорились», — подумал Лере.
— Вот, — вынимая из-за пояса часики, сказала г-жа Бовари, — возьмите в уплату.
Но купец заявил, что это напрасно: они же знают друг друга, неужели он ей не поверит? Какая чепуха! Эмма, однако, настояла на том, чтобы он взял хотя бы цепочку. Когда же Лере, сунув ее в карман, направился к выходу, она окликнула его:
— Все это вы оставьте у себя. А плащ, — она призадумалась, — плащ тоже не приносите. Вы только дайте мне адрес портного и предупредите его, что плащ мне скоро может понадобиться.
Бежать они должны были в следующем месяце. Она поедет в Руан будто бы за покупками. Родольф возьмет билеты, выправит паспорта и напишет в Париж, чтобы ему заказали карету до Марселя, а в Марселе они купят коляску и уже без пересадок поедут по Генуэзской дороге. Она заранее отошлет свой багаж к Лере, оттуда его доставят прямо в «Ласточку», и таким образом ни у кого не возникнет подозрений. Во всех этих планах отсутствовала Берта. Родольф не решался заговорить о ней; Эмма, может быть, даже о ней и не думала.
Родольфу нужно было еще две недели, чтобы покончить с делами. Через восемь дней он попросил отсрочки еще на две недели, потом сказался больным, потом куда-то уехал. Так прошел август, и наконец, после всех этих оттяжек, был назначен окончательный срок — понедельник четвертого сентября.
Наступила суббота, канун кануна.
Вечером Родольф пришел раньше, чем обычно.
— Все готово? — спросила она.
— Да.
Они обошли клумбу и сели на закраину стены, над обрывом.
— Тебе грустно, — сказала Эмма.
— Нет, почему же?
А смотрел он на нее в эту минуту как-то особенно нежно.
— Это оттого, что ты уезжаешь, расстаешься со всем, к чему привык, со всей своей прежней жизнью? — допытывалась Эмма. — Да, да, я тебя понимаю… А вот у меня нет никаких привязанностей! Ты для меня все. И я тоже буду для тебя всем — я заменю тебе семью, родину, буду заботиться, буду любить тебя.
— Какая же ты прелесть! — сжимая ее в объятиях, воскликнул он.
— Правда? — смеясь расслабленным смехом, спросила она. — Ты меня любишь? Поклянись!
— Люблю ли я тебя! Люблю ли я тебя! Я тебя обожаю, любовь моя!
