Появилась служанка. Эмма все поняла и только спросила, какая нужна сумма, чтобы прекратить дело.
— Поздно!
— А если я вам принесу несколько тысяч франков, четверть суммы, треть, почти все?
— Нет, нет, бесполезно!
Он осторожно подталкивал ее к лестнице.
— Заклинаю вас, господин Лере: еще хоть несколько дней!
Она рыдала.
— Ну вот еще! Слезы!
— Я в таком отчаянии!
— А мне наплевать! — запирая дверь, сказал г-н Лере.
7
На другой день, когда судебный пристав г-н Аран явился к ней с двумя понятыми описывать имущество, она держала себя героически.
Начали они с кабинета Бовари, но френологическую голову описывать не стали, так как отнесли ее к «медицинским инструментам». Зато в кухне переписали блюда, горшки, стулья, подсвечники, а в спальне безделушки на этажерке. Осмотрели платья Эммы, белье, туалетную комнату. Вся жизнь Эммы со всеми ее тайниками была выставлена напоказ этим трем мужчинам, точно вскрываемый труп.
Господин Аран в наглухо застегнутом черном фраке, в белом галстуке, в панталонах с туго натянутыми штрипками время от времени обращался к Эмме:
— Разрешите, сударыня! Разрешите!
Поминутно раздавались его восклицания:
— Какая хорошенькая вещица!.. Какая прелесть!
Потом г-н Аран опять принимался писать, макая перо в роговую чернильницу, которую он держал в левой руке.
Покончив с жилым помещением, поднялись на чердак.
Там у Эммы стоял пюпитр, где хранились письма Родольфа. Пришлось открыть и пюпитр.
— Ах, тут корреспонденция! — улыбаясь скромной улыбкой, сказал г-н Аран. — А все-таки разрешите мне удостовериться, что в ящике больше ничего нет.
Он стал осторожно наклонять конверты, словно для того, чтобы высыпать золото. При виде того, как эта жирная рука с красными, влажными, точно слизняки, пальцами касается тех страниц, над которыми когда-то сильно билось ее сердце, Эмма чуть было не вышла из себя.
Наконец они удалились. Вошла Фелисите. Эмма посылала ее перехватить Бовари и постараться отвлечь его внимание. Сторожа, оставленного караулить описанное имущество, они спровадили на чердак, взяв с него слово, что он оттуда не выйдет.
Вечером Эмме показалось, что Шарль чем-то озабочен. Она следила за ним встревоженным взглядом и в каждой складке на его лице читала себе обвинительный приговор. Когда же она переводила глаза на камин, заставленный китайским экраном, на широкие портьеры, на кресла, на все эти вещи, скрашивавшие ей жизнь, ее охватывало раскаяние, вернее — глубочайшее сожаление, от которого боль не только не утихала, а наоборот: становилась все мучительнее. Шарль, поставив ноги на решетку, спокойно помешивал угли в камине.
Сторож, видимо соскучившись в своем укромном уголке, чем-то стукнул.
— Там кто-то ходит? — спросил Шарль.
— Нет! — ответила Эмма. — Забыли затворить слуховое окно, и ветер хлопает рамой.
