При появлении Штольца Тарантьев первый проворно переправился через плетень и шагнул в огород, за ним скрылся за беседку Иван Матвеевич и исчез в светлицу. Хозяйка тоже поднялась с места.
— Я помешал, — сказал Штольц вскакивая.
— Куда это, зачем? Иван Матвеич! Михей Андреич! — кричал Обломов.
Хозяйку он усадил на свое место, а Ивана Матвеевича и Тарантьева дозваться не мог.
— Откуда, как, надолго ли? — посыпались вопросы.
Штольц приехал на две недели, по делам, и отправлялся в деревню, потом в Киев и еще бог знает куда.
Штольц за столом говорил мало, но ел много: видно, что он в самом деле был голоден. Прочие и подавно ели молча.
После обеда, когда все убрали со стола, Обломов велел оставить в беседке шампанское и сельтерскую воду и остался вдвоем с Штольцем.
Они молчали некоторое время. Штольц пристально и долго глядел на него.
— Ну, Илья?! — сказал он наконец, но так строго, так вопросительно, что Обломов смотрел вниз и молчал.
— Стало быть, "никогда"?
— Что "никогда"? — спросил Обломов, будто не понимая.
— Ты уж забыл: "Теперь или никогда!"
— Я не такой теперь… что был тогда, Андрей, — сказал он наконец. — Дела мои, слава богу, в порядке: я не лежу праздно, план почти кончен, выписываю два журнала, книги, что ты оставил, почти все прочитал…
— Отчего ж не приехал за границу? — спросил Штольц.
— За границу мне помешала приехать…
Он замялся.
— Ольга? — сказал Штольц, глядя на него выразительно.
Обломов вспыхнул.
— Как, ужели ты слышал… Где она теперь? — быстро спросил он, взглянув на Штольца.
Штольц, не отвечая, продолжал смотреть на него, глубоко заглядывая ему в душу.
— Я слышал, она с теткой уехала за границу, — говорил Обломов: — вскоре…
— Вскоре после того, как узнала свою ошибку, — договорил Штольц.
— Разве ты знаешь… — говорил Обломов, не зная, куда деваться от смущенья.
— Все, — сказал Штольц, — даже и о ветке сирени. И тебе не стыдно, не больно, Илья? не жжет тебя раскаяние, сожаление?..
— Не говори, не поминай! — торопливо перебил его Обломов. — Я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мною и ею, когда убедился, что я не стою ее… Ах, Андрей! если ты любишь меня, не мучь, не поминай о ней: я давно указывал ей ошибку, она не хотела верить… право, я не очень виноват…
— Я не виню тебя, Илья, — дружески, мягко продолжал Штольц, — я читал твое письмо. Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало.
— Что она теперь? — робко спросил Обломов.
— Что: грустит, плачет неутешными слезами и проклинает тебя…
Испуг, сострадание, ужас, раскаяние с каждым словом являлись на лице Обломова.
— Что ты говоришь, Андрей! — сказал он, вставая с места. — Поедем, ради бога, сейчас, сию минуту: я у ног ее выпрошу прощение…
— Сиди смирно! — перебил Штольц засмеявшись. — Она весела, даже счастлива, велела кланяться тебе и хотела писать, но я отговорил, сказал, что это тебя взволнует.
