Лев Толстой. "Севастопольские рассказы". Стр. 76
По всей линии укреплений, особенно по горам левой стороны, по нескольку вдруг, беспрестанно, с молнией, блестевшей иногда даже в полуденном свете, рождались клубки густого, сжатого белого дыма, разрастались, принимая различные формы, поднимались и темнее окрашивались в небе. Дымки эти, мелькая то там, то здесь, рождались по горам, на батареях неприятельских, и в городе, и высоко на небе. Звуки взрывов не умолкали и, переливаясь, потрясали воздух…
К двенадцати часам дымки стали показываться реже и реже, воздух меньше колебался от гула.
– Однако 2-й бастион уже совсем не отвечает, – сказал гусарский офицер, сидевший верхом, – весь разбит! Ужасно!
– Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает один, – отвечал тот, который смотрел в трубу. – Это меня бесит, что они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую попала, а она ничего не отвечает.
– А посмотри, к двенадцати часам, я говорил, они всегда перестают бомбардировать. Вот и нынче так же. Поедем лучше завтракать… нас ждут уже теперь… нечего смотреть.
– Постой, не мешай! – отвечал смотревший в трубу, с особенной жадностью глядя на Севастополь.
– Что там? что?
– Движение в траншеях, густые колонны идут.
– Да и так видно, – сказал моряк, – идут колоннами. Надо дать сигнал.
– Смотри, смотри! вышли из траншеи.
Действительно, простым глазом видно было, как будто темные пятна двигались с горы через балку от французских батарей к бастионам. Впереди этих пятен видны были темные полосы уже около нашей линии. На бастионах вспыхнули в разных местах, как бы перебегая, белые дымки выстрелов. Ветер донес звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам, перестрелки. Черные полосы двигались в самом дыму, ближе и ближе. Звуки стрельбы, усиливаясь и усиливаясь, слились в продолжительный перекатывающийся грохот. Дым, поднимаясь чаще и чаще, расходился быстро по линии и слился, наконец, весь в одно лиловатое, свивающееся и развивающееся облако, в котором кое-где едва мелькали огни и черные точки – все звуки соединились в один перекатывающийся треск.
– Штурм! – сказал офицер с бледным лицом, отдавая трубку моряку.
Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом лице видны были тяжелое волнение и ожидание чего-то ужасного.
– Не может быть, чтобы взяли! – сказал офицер на лошади.
– Ей-богу, знамя! посмотри! посмотри! – сказал другой, задыхаясь, отходя от трубы, – французское на Малаховом!
– Не может быть!
25
Козельцов-старший, успевший отыграться в ночь и снова спустить все, даже золотые, зашитые в обшлаге, перед утром спал еще нездоровым, тяжелым, но крепким сном в оборонительной казарме пятого бастиона, когда, повторяемый различными голосами, раздался роковой крик:
– Тревога!..
– Что вы спите, Михайло Семеныч! Штурм! – крикнул ему чей-то голос.
– Верно, школьник какой-нибудь, – сказал он, открывая глаза и не веря еще.
К двенадцати часам дымки стали показываться реже и реже, воздух меньше колебался от гула.
– Однако 2-й бастион уже совсем не отвечает, – сказал гусарский офицер, сидевший верхом, – весь разбит! Ужасно!
– Да и Малахов нешто на три их выстрела посылает один, – отвечал тот, который смотрел в трубу. – Это меня бесит, что они молчат. Вот опять прямо в Корниловскую попала, а она ничего не отвечает.
– А посмотри, к двенадцати часам, я говорил, они всегда перестают бомбардировать. Вот и нынче так же. Поедем лучше завтракать… нас ждут уже теперь… нечего смотреть.
– Постой, не мешай! – отвечал смотревший в трубу, с особенной жадностью глядя на Севастополь.
– Что там? что?
– Движение в траншеях, густые колонны идут.
– Да и так видно, – сказал моряк, – идут колоннами. Надо дать сигнал.
– Смотри, смотри! вышли из траншеи.
Действительно, простым глазом видно было, как будто темные пятна двигались с горы через балку от французских батарей к бастионам. Впереди этих пятен видны были темные полосы уже около нашей линии. На бастионах вспыхнули в разных местах, как бы перебегая, белые дымки выстрелов. Ветер донес звуки ружейной, частой, как дождь бьет по окнам, перестрелки. Черные полосы двигались в самом дыму, ближе и ближе. Звуки стрельбы, усиливаясь и усиливаясь, слились в продолжительный перекатывающийся грохот. Дым, поднимаясь чаще и чаще, расходился быстро по линии и слился, наконец, весь в одно лиловатое, свивающееся и развивающееся облако, в котором кое-где едва мелькали огни и черные точки – все звуки соединились в один перекатывающийся треск.
– Штурм! – сказал офицер с бледным лицом, отдавая трубку моряку.
Казаки проскакали по дороге, офицеры верхами, главнокомандующий в коляске и со свитой проехал мимо. На каждом лице видны были тяжелое волнение и ожидание чего-то ужасного.
– Не может быть, чтобы взяли! – сказал офицер на лошади.
– Ей-богу, знамя! посмотри! посмотри! – сказал другой, задыхаясь, отходя от трубы, – французское на Малаховом!
– Не может быть!
25
Козельцов-старший, успевший отыграться в ночь и снова спустить все, даже золотые, зашитые в обшлаге, перед утром спал еще нездоровым, тяжелым, но крепким сном в оборонительной казарме пятого бастиона, когда, повторяемый различными голосами, раздался роковой крик:
– Тревога!..
– Что вы спите, Михайло Семеныч! Штурм! – крикнул ему чей-то голос.
– Верно, школьник какой-нибудь, – сказал он, открывая глаза и не веря еще.