Уже четвертый год я работал подмастерьем у Джо. Однажды в субботу вечером перед камином «Трех Веселых Матросов» собралось несколько человек, которым мистер Уопсл читал вслух газету. Среди них был и я.
   В газете писали о нашумевшем убийстве, и мистер Уопсл был с головы до пят обагрен кровью. Он упивался каждым эффектным прилагательным в описании дела и отождествлял себя по очереди со всеми свидетелями, выступавшими на дознании. Он едва слышно стонал: «Я погиб», изображая жертву, и грозно ревел: «Я с тобой расквитаюсь», изображая убийцу. Он давал медицинское заключение, явно передразнивая манеру нашего сельского лекаря; а в роли престарелого сторожа при шлагбауме, который слышал глухие удары, он так хныкал и трясся, что казалось сомнительным, как можно доверять показаниям этого слабоумного паралитика. Следователь в передаче мистера Уопсла становился Тимоном Афинским; судебный пристав – Кориоланом^[4]. Мистер Уопсл наслаждался от души, и мы все тоже наслаждались и чувствовали себя как нельзя лучше. Пребывая в таком отдохновительном расположении духа, мы и признали наконец подсудимого виновным в предумышленном убийстве.
   Тогда-то, и только тогда, я заметил незнакомого джентльмена, который стоял напротив меня, облокотившись о спинку скамьи. Лицо его выражало презрение, и он покусывал толстый указательный палец, внимательно наблюдая за нами.
   – Итак, – обратился незнакомец к мистеру Уопслу, когда тот закончил чтение, – вы, по-видимому, все рассудили к полному своему удовольствию?
   Все вздрогнули и подняли головы, как будто сам убийца появился в комнате. Джентльмен оглядел нас холодно и насмешливо.
   – Значит, виновен? – сказал он. – Ну? Говорите.
   – Сэр, – отвечал мистер Уопсл, – не имея чести быть с вами знакомым, я все же полагаю: да, виновен. – И все мы, расхрабрившись, пробормотали что-то в подтверждение его слов.
   – Я знаю, что вы так полагаете, – проговорил незнакомец. – Я это знал заранее. Я так и сказал. Но теперь я задам вам один вопрос. Известно ли вам, что по английскому закону человек считается невиновным до тех пор, пока его виновность не доказана, понимаете – не доказана?
   – Сэр, – начал мистер Уопсл, – будучи сам англичанином, я…
   – Э, нет! – сказал незнакомец, кусая палец и не сводя глаз с мистера Уопсла. – Не уклоняйтесь в сторону. Либо это вам известно, либо неизвестно. Решайте: то или другое?
   Нагнув голову набок и сам изогнувшись в грозно-вопросительной позе, он ткнул пальцем в мистера Уопсла, точно хотел пригвоздить его к скамье, а затем снова впился в палец зубами.
   – Ну? – сказал он. – Известно это вам или неизвестно?
   – Разумеется, известно, – отвечал мистер Уопсл.
   – Разумеется, известно. Так почему же вы сразу не сказали? А теперь я задам вам другой вопрос. – Он завладел мистером Уопслом, словно имел на него особые права. – Известно ли вам, что ни один из свидетелей еще не был допрошен защитой?
   Мистер Уопсл начал было: – Я могу только сказать… – но незнакомец перебил его:
   – Что? Вы отказываетесь ответить на вопрос? Да или нет? Я вас еще раз спрашиваю. – Он опять ткнул в него пальцем. – Слушайте меня внимательно. Знаете вы или не знаете, что ни один из свидетелей еще не был допрошен зашитой? Мне нужно от вас всего одно слово. Да или нет?
   Мистер Уопсл колебался, и от этого наше восхищение им пошло на убыль.
   – Ну что ж! – сказал незнакомец. – Я вам помогу. Вы не заслуживаете помощи, но я вам помогу. Посмотрите на лист бумаги, который вы держите в руке. Что это такое?
   – Что это такое? – переспросил мистер Уопсл, растерянно поглядывая на газету.
   – Может быть, это, – продолжал незнакомец весьма язвительным и недоверчивым тоном, – тот самый печатный отчет, который вы только что читали?
   – Безусловно.
   – Безусловно. Теперь загляните в него и скажите мне, написано ли там черным по белому, что обвиняемый, следуя указаниям своих адвокатов, предпочел воздержаться от защиты до заседания суда?^[5]
   – Да я только что это прочел, – взмолился мистер Уопсл.
   – Неважно, что именно вы только что прочли, сэр. По мне, читайте хоть «Отче наш» задом наперед, – возможно, с вами это и раньше бывало. Обратитесь к газете. Нет, нет, нет, друг мой; не на верху страницы; как же вам не стыдно; смотрите ниже, ниже. (У всех нас мелькнула мысль, что мистер Уопсл лукав и изворотлив.) Ну? Нашли?
   – Вот оно, – сказал мистер Уопсл.
   – Теперь посмотрите это место и скажите мне, написано ли там, черным по белому, что обвиняемый особо подчеркнул указание своих адвокатов – всецело воздержаться от зашиты до заседания суда? Ну же!
   – В точности таких слов здесь нет.
   – В точности таких слов! – презрительно повторил незнакомый джентльмен. – А в точности такой смысл здесь есть?
   – Да, – сказал мистер Уопсл.
   – Да, – повторил незнакомец, окидывая взглядом всех собравшихся и протянув правую руку в сторону свидетеля – Уопсла. – А теперь я вас спрашиваю, что сказать о совести человека, который, имея перед глазами эту страницу, может спать спокойно после того, как он признал своего ближнего виновным, даже не выслушав его?
   Все мы укрепились в подозрении, что мистер Уопсл – не тот, за кого мы его принимали, и что час его разоблачения близок.
   – И не забудьте, что такого человека, – продолжал джентльмен, внушительно указывая пальцем на мистера Уопсла, – что такого человека могут назначить в состав присяжных по этому самому делу и он, столь сильно опорочив себя, может возвратиться в лоно своей семьи и спокойно уснуть после того, как дал присягу, что будет разбирать спор между нашим августейшим монархом-королем и подсудимым по совести и справедливости и вынесет беспристрастное решение на основании показаний и да поможет ему господь!
   Все мы уже были глубоко убеждены, что злополучный Уопсл зашел слишком далеко и что лучше ему одуматься, пока не поздно.
   Незнакомый джентльмен, с непререкаемо-властным видом и с таким выражением лица, словно о каждом из нас ему известна какая-то тайна и он в два счета сгубил бы того, чью тайну вздумал бы открыть, отошел от скамьи, на спинку которой опирался, и, обогнув ее, очутился перед огнем, между обеими скамьями, где и остался стоять, опустив левую руку в карман и покусывая палец на правой.
   – По имеющимся у меня сведениям, – сказал он, обводя глазами наши испуганные лица, – среди вас должен быть кузнец, по имени Джозеф – или Джо – Гарджери. Кто из вас кузнец?
   – Я кузнец, – сказал Джо.
   Джентльмен знаком подозвал его к себе, и Джо встал с места.
   – У вас есть подмастерье, которого называют Пип, – продолжал незнакомец. – Он сейчас здесь?
   – Я здесь! – крикнул я.
   Незнакомец не узнал меня, зато я узнал в нем того джентльмена, которого встретил на лестнице у мисс Хэвишем, когда во второй раз был у нее в доме. Я узнал его, как только увидел, и теперь, когда он стоял передо мной, положив руку мне на плечо, я отчетливо вспомнил его, вспомнил большую голову, смуглый цвет кожи, глубока посаженные глаза, мохнатые черные брови, массивную цепочку от часов, черные точки на месте усов и бороды и даже запах душистого мыла, исходивший от его большой руки.
   – Мне нужно побеседовать с вами обоими без свидетелей, – сказал он, неторопливо смерив меня глазами. – На это потребуется время. Пожалуй, нам лучше пройти к вам домой. Здесь я ничего не скажу; позже вы можете сообщить о нашем разговоре своим друзьям ровно столько, сколько найдете нужным; это уже до меня не касается.
   Среди изумленного молчания мы втроем вышли из «Веселых Матросов» и в изумленном молчании проследовали домой. По дороге незнакомец время от времени взглядывал на меня и покусывал палец. Когда мы были уже близко от дома, Джо, смутно сообразив, что случай выдался необычайный и торжественный, побежал вперед, чтобы отворить парадную дверь. Беседа наша состоялась в гостиной, слабо освещенной одной свечой.
   Началось с того, что незнакомый джентльмен сел к столу, пододвинул к себе свечу и просмотрел какие-то заметки в своей записной книжке. Затем он убрал книжку и отставил свечу немного в сторону, предварительно заглянув в темноту комнаты, чтобы удостовериться, где Джо, а где я.
   – Моя фамилия Джеггерс, – сказал он, – я стряпчий и живу в Лондоне. Я довольно-таки известный человек. Дело, которое привело меня к вам, не совсем обычного свойства, и я прежде всего хочу вас предупредить, что не я его затеял. Если бы спросили моего совета, меня бы сейчас здесь не было. Моего совета не спросили, и, как видите, я здесь. Я выполняю то, что должен выполнить, как поверенный другого лица. Ни больше, ни меньше.
   Убедившись, что со своего места ему недостаточно хорошо нас видно, он встал, перекинул ногу через спинку стула и наклонился вперед; так он и разговаривал с нами, стоя одной ногой на стуле, а другой на полу.
   – Так вот, Джозеф Гарджери, мне поручено освободить вас от этого молодого человека, вашего подмастерья. Вы не будете возражать против того, чтобы расторгнуть с ним договор по его просьбе и для его блага? Вы бы ничего за это не потребовали?
   – Боже меня упаси чего-нибудь потребовать за то, чтобы не становиться Пипу поперек дороги, – сказал Джо, удивленно раскрыв глаза.
   – Боже упаси – это благочестиво, но не по существу, – возразил мистер Джеггерс. – Я спрашиваю: вы бы ничего не потребовали? Вы ничего не требуете?
   – А я отвечаю – нет, – отрубил Джо.
   По взгляду, который мистер Джеггерс бросил на Джо, мне показалось, что он считает его бескорыстие пределом глупости. Но удивление и любопытство так владели мной, что я не могу утверждать этого с уверенностью.
   – Очень хорошо, – сказал мистер Джеггерс. – Помните ваши слова и не пытайтесь от них отступиться.
   – Кто это хочет отступаться? – вспылил Джо.
   – Я не говорил, что кто-нибудь хочет отступаться. Вы собаку держите?
   – Ну, держу.
   – Так имейте в виду, что Брехун – хороший пес, а Хватай – еще лучше. Пожалуйста, имейте это в виду, – повторил мистер Джеггерс, закрывая глаза и кивая Джо головой, словно прощал ему какую-то вину. – Но вернемся к молодому человеку. Сообщение, которое я должен сделать, состоит в том, что перед ним открывается блестящее будущее.
   Мы с Джо ахнули и посмотрели друг на друга.
   – Мне поручено сообщить ему, – сказал мистер Джеггерс, указывая на меня пальцем, – что он унаследует изрядное состояние. Далее, что теперешний обладатель этого состояния желает, чтобы он немедленно оставил свои прежние занятия, уехал из этих мест и получил воспитание джентльмена, иначе говоря – воспитание молодого человека с Большими Надеждами.
   Моя мечта сбылась; трезвая действительность превзошла мои самые необузданные фантазии; мисс Хэвишем решила сделать меня богачом!
   – А теперь, мистер Пип, – продолжал стряпчий, – с остальной частью моего поручения я обращаюсь к вам. Во-первых, вам следует знать, что лицо, по указанию которого я действую, желает, чтобы вы навсегда сохранили фамилию Пип. Вы, надо полагать, не возражаете против того, что ваши большие надежды будут обременены этим легко выполнимым условием. Но если у вас имеются возражения, сейчас самое время заявить об этом.
   Сердце у меня колотилось, в ушах звенело, и я едва мог пролепетать, что возражений у меня не имеется.
   – Я так и думал! Ну-с, а во-вторых, вам следует знать, что имя вашего великодушного благодетеля останется в глубочайшей тайне до тех пор, пока он не пожелает назвать себя. Я уполномочен сказать, что он намерен сам открыться вам при личном свидании. Когда и где это намерение будет выполнено – не знаю; и никто не знает. До тех пор может пройти много лет. Но вам следует твердо запомнить, что в разговорах со мной вам строго Запрещается расспрашивать меня об этом, а также указывать или намекать, хотя бы отдаленно, на какое-либо лицо как на данное лицо. Если в душе у вас зародится догадка, пусть эта догадка останется у вас в душе. Причины такого запрета не должны вас интересовать; может быть, это чрезвычайно веские и серьезные причины, а может быть – пустая прихоть. Расспрашивать об этом вам не следует. Итак, эти условия вы слышали. Принятие и строжайшее соблюдение их с вашей стороны – вот последнее условие, поставленное тем лицом, чьи указания я выполняю, но за которое в остальном не несу никакой ответственности. Это и есть то лицо, с которым связаны ваши надежды, и тайна его известна только этому лицу и мне. Это условие тоже не очень трудное, оно едва ли обременит вашу столь блестяще начинающуюся новую жизнь; но если у вас имеются возражения, сейчас самое время заявить об этом. Прошу вас.
   Я снова пролепетал, запинаясь, что никаких возражений у меня не имеется.
   – Я так и думал! Ну вот, мистер Пип, с оговорками мы покончили. – Хотя он называл меня «мистер Пип» и вообще начал обращаться со мной уважительнее, в его тоне по-прежнему сквозила строгость и недоверие: и он все еще, не переставая говорить, изредка закрывал глаза и указывал на меня пальцем, словно давая понять, что знает меня с самой невыгодной стороны, но предпочитает молчать об этом. – Теперь остается уточнить подробности дела. Должен сказать, что хотя до сих пор я употреблял слово «надежды», вы и сейчас уже располагаете кое-чем помимо надежд. В моем ведении находится денежная сумма, которой более чем достанет на ваше содержание и образование. Предлагаю вам считать меня вашим опекуном. О нет! – он заметил, что я собрался его благодарить. – Прошу вас помнить, что за свои услуги я получаю плату, иначе я не стал бы их оказывать. По мнению моего доверителя, вы, в связи с переменой в вашей жизни, должны стать образованным человеком и, вероятно, поймете, как важно для вас немедленно воспользоваться такой возможностью.
   Я сказал, что всегда к этому стремился.
   – Не важно, к чему вы всегда стремились, мистер Пип, – возразил он, – не отклоняйтесь в сторону. Вполне достаточно, если вы стремитесь к этому сейчас. Могу ли я считать, что вы готовы приступить к учению, под соответствующим руководством? Правильно я вас понял?
   Я пролепетал, что да, он понял меня правильно.
   – Очень хорошо. Теперь мне надлежит осведомиться о ваших склонностях. Сам я, имейте в виду, не считаю это разумным, но мне поручено так поступить. Слышали вы о каком-нибудь наставнике, который бы особенно вам нравился?
   Так как я за всю жизнь не слыхал ни о каких наставниках, кроме Бидди и двоюродной бабушки мистера Уопсла, то ответил отрицательно.
   – Я кое-что знаю об одном наставнике, который, мне думается, мог бы вам подойти. Заметьте, я не рекомендую его, потому что я никогда никого не рекомендую. Джентльмен, о котором я говорю, – это некий мистер Мэтью Покет.
   Вот оно что! Я сейчас же вспомнил это имя. Родственник мисс Хэвишем. Тот самый Мэтью, о котором говорили мистер и миссис Камилла. Тот самый Мэтью, которому уготовано место в изголовье у мисс Хэвишем, когда она будет лежать мертвая, в своем подвенечном наряде, на свадебном столе.
   – Это имя вам знакомо? – спросил мистер Джеггерс и бросил на меня испытующий взгляд, после чего закрыл глаза в ожидании ответа.
   Я ответил, что слышал это имя.
   – Вот как! – сказал он. – Вы слышали это имя! Однако вопрос в том, что вы на этот счет думаете?
   Я сказал, вернее попытался сказать, что очень благодарен ему за рекомендацию…
   – Нет, мой юный друг! – перебил он меня, медленно покачивая своей большой головой. – Ну-ка, припомните!
   Ничего не припомнив, я опять начал, что очень благодарен ему за рекомендацию…
   – Нет, мой юный друг, – перебил он меня, качая головой и одновременно хмурясь и улыбаясь, – нет, нет, нет; это очень хорошо сказано, но это не годится; вы слишком молоды, чтобы поймать меня. Рекомендация – не то слово, мистер Пип. Поищите другое.
   Исправив свою ошибку, я сказал, что очень благодарен ему за упоминание о мистере Мэтью Покете…
   – Вот так-то лучше! – воскликнул мистер Дж ггерс.
   – …и с удовольствием буду учиться у этого джентльмена.
   – Очень хорошо. Учиться вам всего лучше у него на дому. Он будет предупрежден, но сначала вы повидаете его сына, который живет в Лондоне. Когда вы приедете в Лондон?
   Я ответил (взглянув на Джо, который стоял неподвижно и только смотрел на нас), что готов ехать сейчас же.
   – Скажем, ровно через неделю, – возразил мистер Джеггерс. – Вам следует сперва обзавестись новой одеждой, и притом – не рабочей одеждой. На это понадобятся деньги. Я, пожалуй, оставлю вам двадцать гиней?
   С невозмутимым видом он достал из кармана длинный кошелек, отсчитал на стол двадцать гиней и пододвинул их ко мне. Только теперь он снял ногу со стула. Пододвинув ко мне деньги, он уселся на стул верхом и стал раскачивать кошелек в воздухе, не сводя глаз с Джо.
   – Ну что, Джозеф Гарджери? Вы как будто удивлены?
   – И очень даже, – решительно заявил Джо.
   – Вы помните, ведь был уговор, что для себя вы ничего не требуете?
   – Был уговор, – сказал Джо. – И есть уговор. И будет, и останется.
   – А что, если, – сказал мистер Джеггерс, раскачивая кошелек, – что, если в мои указания входило сделать вам подарок в виде возмещения?
   – Это за что же возмещение? – спросил Джо.
   – За то, что вы лишаетесь работника.
   Джо положил руку мне на плечо нежно, как женщина. Часто впоследствии, думая о том, как в нем сочетались сила и мягкость, я мысленно сравнивал его с паровым молотом, который может раздавить человека иди чуть коснуться скорлупки яйца.
   – Уж как я рад, – сказал Джо, – что Пип может больше не работать, а жить в почете и богатстве, – этого я и выразить ему не могу. Но ежели вы думаете, что деньги возместят мне потерю мальчонки… когда он вот такой пришел в кузницу… и… всегда были друзьями!..
   Милый, добрый Джо, которого я, неблагодарный, так легко готовился покинуть, я будто сейчас тебя вижу, как ты стоишь, заслонив глаза мускулистой рукой кузнеца, и широкая грудь твоя вздымается, и голос тебе изменяет. О милый, добрый, верный, любящий Джо, я до сих пор чувствую, как дрожит твоя рука у меня на плече, словно трепещет крыло ангела!
   Но в то время я принялся утешать Джо. Я заплутался в дебрях моего грядущего благополучия и сбился с тропинок, по которым мы ходили рука об руку. Я напомнил Джо, что (как он сказал) мы всегда были друзьями и (как я сказал) всегда ими останемся. Джо так крепко провел по глазам свободной рукой, словно твердо решил их выдавить, но не добавил больше ни слова.
   Мистер Джеггерс наблюдал за этой сценой так, точно видел в Джо деревенского дурачка, а во мне – его сторожа. Когда мы успокоились, он проговорил, уже не раскачивая кошелек, а взвешивая его на ладони:
   – Предупреждаю вас, Джозеф Гарджери: теперь или никогда. Полумер я не признаю. Если вы хотите принять подарок, который мне поручено вам передать, – скажите слово, и вы его получите. Если же, напротив, вы считаете…
   Но тут ему к величайшему его изумлению пришлось замолчать, потому, что Джо вдруг двинулся на него с воинственным видом, не допускавшим сомнений относительно его намерений.
   – Я то считаю, – закричал Джо, – что коли ты приходишь ко мне в дом поддевать да дразнить меня, так изволь отвечать за это! Я то считаю, что коли ты такой храбрый, так выходи, покажи свою прыть. Я то считаю, что раз я что сказал, значит, я так считаю, и с этого меня не собьешь, хоть ты в лепешку расшибись.
   Я оттащил Джо, и он тут же угомонился; он только сообщил мне очень любезно, в виде вежливого предостережения всякому, кого это могло заинтересовать, что он никому не позволит поддевать и дразнить себя в собственном доме. При первом же угрожающем движении Джо мистер Джеггерс встал и попятился к двери. Не выказывая ни малейшего желания вернуться к столу, он произнес свою прощальную речь с порога. Сводилась она к следующему:
   – Ну-с, мистер Пип, по-моему, раз вам предстоит стать джентльменом, чем скорее вы уедете отсюда, тем лучше. Пусть будет, как мы решили – через неделю; за это время вы получите мой адрес. На почтовом дворе в Лондоне можете нанять экипаж и приезжайте прямо ко мне. Заметьте, я не высказываю своего мнения ни за, ни против той опеки, которую я на себя беру. Мне за это платят, и я за это взялся. Заметьте себе это как следует. Заметьте!
   Говоря это, он все время тыкал в нас пальцем и, вероятно, не скоро бы кончил, но, видимо, решив, что с Джо лучше не иметь дела, все же предпочел удалиться.
   Мне пришла в голову одна мысль, и я побежал за ним следом по дороге к «Веселым Матросам», где его ждала наемная карета.
   – Виноват, мистер Джеггерс, минуточку!
   – Эге! – сказал он, оборачиваясь. – Что случилось?
   – Я хочу все сделать правильно, мистер Джеггерс, и точно по вашим указаниям; вот я и решил вас спросить, – можно, я до отъезда прощусь с моими здешними знакомыми?
   – Можно, – сказал он, словно не вполне понимая меня.
   – И не только здесь, в деревне, но и в городе?
   – Можно, – сказал он. – Возражений не имеется.
   Я поблагодарил его и побежал домой, где обнаружил, что Джо уже запер парадную дверь, ушел из гостиной и сидит в кухне у огня, положив руки на колени и устремив взгляд на горящие угли. Я тоже подсел к огню и стал смотреть на угли, и долгое время все молчали.
   Моя сестра лежала в своем углу, обложенная подушками, Бидди с шитьем сидела у огня, Джо сидел рядом с Бидди, а я сидел рядом с Джо, напротив сестры. И чем дольше я глядел на тлеющие угли, тем яснее чувствовал, что не могу взглянуть на Джо; чем дольше длилось молчание, тем труднее мне было заговорить.
   Наконец я выдавил из себя:
   – Джо, ты сказал Бидди?
   – Нет, Пип, – ответил Джо, по-прежнему глядя на огонь, и так крепко обхватив колени, точно у него были секретные сведения, что они собираются от него сбежать, – я думал, ты сам ей скажешь, Пип.
   – Нет, уж лучше ты, Джо.
   – Ну, раз так, – сказал Джо, – Пип у нас джентльмен и богач, и да благословит его бог!
   Бидди уронила шитье и смотрела на меня. Джо крепко держал свои колени и смотрел на меня. Я смотрел на них обоих. Потом они оба сердечно меня поздравили; но был в их поздравлениях оттенок грусти, и это меня задело.
   Я счел своим долгом внушить Бидди (а через нее и Джо), как важно, чтобы они, мои друзья, ничего не знали и никогда не упоминали о моем благодетеле. Все выяснится в свое время, заметил я, а пока нельзя ничего рассказывать, кроме того, что по милости таинственного покровителя у меня появились надежды на блестящее будущее. Бидди задумчиво кивнула головой и снова взялась за шитье, сказав, что постарается не проболтаться; и Джо, все не выпуская из-под надзора свои колени, сказал: «Вот-вот, Пип, я тоже постараюсь»; после чего они снова принялись поздравлять меня и так дивились моему превращению в джентльмена, что мне стало не по себе.
   Бидди приложила немало усилий к тому, чтобы довести все случившееся до сознания моей сестры. Насколько я мог судить, усилия эти были тщетны. Сестра смеялась, раз за разом кивала головой и даже повторила вслед за Бидди слова «Пип» и «богатство». Но боюсь, что она придавала им не больше значения, чем обычно придают предвыборным выкрикам, – лучше описать плачевное состояние ее рассудка я не в силах.
   Раньше я счел бы это невероятным, однако я хорошо помню, что, по мере того как Джо и Бидди вновь обретали свое обычное спокойствие и веселость, у меня становилось все тяжелее на душе. Переменой в своей судьбе я, разумеется, не мог быть недоволен; но возможно, что, не догадываясь об этом, я был недоволен самим собой.
   Как бы то ни было, я сидел, уперев локоть в колено и уткнувшись подбородком в ладонь, и смотрел на угли, а Джо и Бидди говорили о моем отъезде, о том, что будут делать без меня, и о разных других вещах. И всякий раз, ловя на себе их приветливые взгляды (а они, особенно Бидди, часто поглядывали на меня), я ощущал какую-то обиду, словно читал в их глазах недоверие, хотя, видит бог, они не выражали его ни словом, ни знаком.
   Тогда я вставал и подходил к двери; дверь нашей кухни открывалась прямо на улицу и летними вечерами оставалась отворенной, чтобы было прохладнее. Стыдно сказать, но даже звезды, к которым я поднимал глаза, вызывали во мне снисходительную жалость, потому что мерцали над бедной деревушкой, в которой я провел свою жизнь.
   – Сегодня суббота, – сказал я, когда мы уселись за ужин, состоявший из хлеба с сыром и пива. – Еще пять дней, а потом уже будет день перед тем днем. Время пройдет быстро.
   – Да, Пип, – подтвердил Джо, и голос его прозвучал глухо, потому что шел из кружки с пивом. – Время пройдет быстро.
   – Быстро, очень быстро, – сказала Бидди.
   – Я вот о чем думал, Джо: когда я пойду в город, в понедельник, заказывать новое платье, я скажу портному, что надену его прямо у него в мастерской, или велю послать к мистеру Памблчуку. Неприятно, если все здесь будут на меня глазеть.
   – Мистер и миссис Хабл, наверно, захотят полюбоваться на тебя, Пип, каким ты будешь франтом, – сказал Джо, искусно разрезая на левой ладони ломоть хлеба вместе с сыром и поглядывая на мой нетронутый ужин так, словно вспоминал время, когда мы любили сравнивать, кто ест быстрее. – И мистер Уопсл тоже. И «Веселым Матросам» было бы удовольствие.
   – Этого-то я и не хочу, Джо. Они устроят из этого такое представление – такое грубое, неприличное представление, что я не буду знать куда деваться.
   – Вот оно что, Пип! – сказал Джо. – Ну, если ты не будешь знать куда деваться…
   Тут Бидди, кормившая с ложки мою сестру, обратилась ко мне с вопросом:
   – А ты подумал о том, как ты покажешься мистеру Гарджери, и твоей сестре, и мне? Ведь нам-то ты захочешь показаться?
   – Бидди, – отвечал я с некоторым раздражением, – ты такая быстрая, что за тобой не поспеть…
   (– А она и всегда была быстрая, – заметил Джо.)
   – Если бы ты подождала еще минутку, Бидди, ты бы услышала, что я как-нибудь вечером принесу сюда свое платье в узелке – скорее всего накануне моего отъезда.
   Бидди больше ничего не сказала. Я великодушно простил ее и вскоре затем сердечно пожелал ей и Джо спокойной ночи и пошел спать. Поднявшись в свою комнатушку, я сел и долго осматривал ее – жалкую, недостойную меня комнатушку, с которой я скоро навсегда расстанусь. Ее населяли чистые, юные воспоминания, и я мысленно разрывался между нею и роскошной квартирой, в которой мне предстояло жить, так же, как столько раз разрывался между кузницей и домом мисс Хэвишем, между Бидди и Эстеллой.
   Весь день на крышу светило солнце, и комната сильно нагрелась. Я отворил окно и, высунувшись наружу, увидел, как Джо медленно вышел из темного дома и раза два прошелся взад-вперед; потом вышла Бидди, принесла ему трубку и дала огня. Он никогда не курил так поздно, из чего я мог заключить, что по каким-то причинам он нуждается в утешении.
   Теперь он стоял у двери, прямо подо мной, и курил свою трубку. Бидди стояла подле, тихо разговаривая с ним, и я знал, что они говорят обо мне, потому что оба они несколько раз ласково произнесли мое имя. Я не стал бы слушать дальше, даже если бы мог что-нибудь услышать; отойдя от окна, я сел на единственный стул у кровати, думая о том, как печально и странно, что этот вечер, когда передо мной только что открылось такое блестящее будущее, – самый тоскливый вечер в моей жизни. Оглянувшись на открытое окно, я увидел плывущий в воздухе дымок от трубки Джо, и мне подумалось, что это его благословение – не навязчивое, не показное, но разлитое в самом воздухе, которым мы оба дышали. Я задул свечу и улегся в постель; и постель показалась мне неудобной, и никогда уже я не спал в ней так сладко и крепко, как бывало.