Юрий Коваль. Клеёнка

   Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеёнку.
   Продавец Пётр Максимыч как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, чего он делает.
   – Клеёнку, наверное, меряет, – толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке. – Он вначале её всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет… Постой, ты куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою.
   – Кто первый? – возмутилась Мирониха, подлезая к самой двери. – Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, все ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда!
   – Чего? – не сдавался дядя Зуй. – Чего ты сказала? Повтори!
   – Видали первого? – повторяла Мирониха. – А ну слезай отсюда, первый!
   – Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен.
   – Что ты, батюшка, – сказала тётка Ксеня, – за Миронихой я стою.
   – Эх, да что же вы, – огорчился дядя Зуй, – пустите хоть третьим!
   Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым.
   – Слышь, Колька Дрождев, – спрашивал дядя Зуй, – не видал, какая клеёнка? Чего на ней нарисовано: ягодки или цветочки?
   – Может, и ягодки, – задумчиво сказал Колька Дрождев, механизатор, – а я не видал.
   – Хорошо бы ягодки. Верно, Коля?
   – Это смотря какие ягодки, – мрачно сказал Колька Дрождев, – если чернички или бруснички – это бы хорошо. А то нарисуют волчию – вот будет ягодка!
   – Надо бы с цветочками, – сказала тётка Ксеня, – чтоб на столе красота была.
   Тут все женщины, что стояли на крыльце, стали вздыхать, желая, чтоб клеёнка была с цветочками.
   – А то бывают клеёнки с грибами, – снова мрачно сказал Колька Дрождев, – да ещё какой гриб нарисуют. Рыжик или опёнок – это бы хорошо, а то нарисуют валуёв – смотреть противно.
   – Я и с валуями возьму, – сказала Мирониха, – на стол стелить нечего.
   Наконец дверь магазина загрохотала изнутри – это продавец Пётр Максимыч откладывал внутренние засовы.
   А в магазине было темновато и холодно. У входа стояла бочка, серебрящаяся изнутри селёдками. Над нею, как чёрные чугунные калачи, свисали с потолка висячие замки. За прилавком на верхних полках пасмурно блистали банки с заграничными компотами, а на нижних, рядком, стояли другие банки, полулитровые, наполненные разноцветными конфетами. При тусклом свете ириски, подушечки и леденцы сияли за стеклом таинственно, как самоцветы.
   В магазине пахло клеёнкой. Запах селёдки, макарон и постного масла был начисто заглушён. Пахло теперь сухим клеем и свежей краской.
   Сама клеёнка лежала посреди прилавка, и, хоть свёрнута была в рулон, верхний край всё равно был открыт взглядам и горел ясно, будто кусок неба, увиденный со дна колодца.
   – Ох, какая! – сказала тётка Ксеня. – Поднебесного цвета!
   А другие женщины примолкли и только толпились у прилавка, глядя на клеёнку. Дядя Зуй дошёл до бочки с селёдками да и остановился, будто боялся подойти к клеёнке.
   – Слепит! – сказал он издали. – Слышь, Колька Дрождев, глаза ослепляет! Веришь или нет?
   И дядя Зуй нарочно зажмурился и стал смотреть на клеёнку в узкую щёлочку между век.
   – Кажись, васильки нарисованы, – хрипло сказал Колька Дрождев, – хоть и сорная трава, но голубая.
   Да, на клеёнке были нарисованы васильки, те самые, что растут повсюду на поле, только покрупнее и, кажется, даже ярче, чем настоящие. А фон под ними был подложен белоснежный.
   – Поднебесная, поднебесная, – заговорили женщины, – какая красавица! Надо покупать!
   – Ну, Максимыч, – сказала Мирониха, – отрезай пять метров.
   Продавец Пётр Максимыч поправил на носу металлические очки, достал из-под прилавка ножницы, нанизал их на пальцы и почикал в воздухе, будто проверял, хорошо ли они чикают, нет ли сцеплений.
   – Пяти метров отрезать не могу, – сказал он, перестав чикать.
   – Это почему ж ты не можешь? – заволновалась Мирониха. – Отрезай, говорю!
   – Не кричи, – строго сказал Пётр Максимыч, чикнув ножницами на Мирониху, – клеёнки привезли мало. Я её всю измерил, и получается по полтора метра на каждый дом. Надо, чтоб всем хватило.
   Тут же в магазине начался шум, все женщины стали разом разбираться, правильно это или неправильно. Особенно горячилась Мирониха.
   – Отрезай! – наседала она на Петра Максимыча. – Кто первый стоит, тот пускай и берёт сколько хочет.
   – Ишь, придумала! – говорили другие. – Нарежет себе пять метров, а другим нечем стол покрывать. Надо, чтоб всем хватило.
   – А если у меня стол длинный? – кричала Мирониха. – Мне полтора метра не хватит! Что ж мне, стол отпиливать?
   – Можешь отпиливать, – сказал Пётр Максимыч, чикая ножницами.
   Тут же все стали вспоминать, у кого какой стол, а Мирониха побежала домой стол мерить. За нею потянулись и другие женщины.
   В магазине остались только дядя Зуй да Колька Дрождев.
   – Слышь, Колька, а у меня-то стол коротенький, – говорил дядя Зуй. – Нюрка сядет с того конца, я с этого – вот и весь стол. Мне клеёнки хватит, ещё и с напуском будет.
   – А у меня стол круглый, – хмуро сказал Колька Дрождев, – а раздвинешь – яйцо получается.
   Первой в магазин вернулась Мирониха.
   – Режь метр восемьдесят! – бухнула она.
   – Не могу, – сказал Пётр Максимыч.
   – Да что же это! – закричала Мирониха. – Где я возьму ещё тридцать сантиметров?
   – Да ладно тебе, – сказал дядя Зуй, – останется кусочек стола непокрытым, будешь на это место рыбьи кости складывать.
   – Тебя не спросила! – закричала Мирониха. – Сам вон скоро свои кости сложишь, старый пень!
   – Ишь, ругается! – сказал дядя Зуй добродушно. – Ладно. Максимыч, прирежь ей недостачу из моего куска. Пускай не орёт. Пускай рыбьи кости на клеёнку складывает.
   Продавец Пётр Максимыч приложил к клеёнке деревянный метр, отмерил сколько надо, и с треском ножницы впились в клеёнку, разрубая васильки.
   – Бери-бери, Мирониха, – говорил дядя Зуй, – пользуйся. Хочешь её мылом мой, хочешь стирай. От этой клеёнки убыли не будет. Ей износу нет. Пользуйся, Мирониха, чашки на неё ставь, супы, самовары ставь. Только смотри будь осторожна с ней, Мирониха. Не погуби клеёнку!
   – Тебя не спросила, – сказала Мирониха, взяла, кроме клеёнки, селёдок и пряников и ушла из магазина.
   – Твой кусок, Зуюшко, укоротился, – сказал Пётр Максимыч.
   – Ладно, у меня стол маленький… Кто там следующий? Подходи.
   – Я, – сказала тётка Ксеня, – мне надо метр семьдесят.
   – Где ж я тебе возьму метр семьдесят? – спросил Пётр Максимыч.
   – Где хочешь, там и бери. А у меня дети малые дома сидят, плачут, клеёнки хочут.
   – Пускай плачут! – закричал Пётр Максимыч. – Где я тебе возьму?
   Тётка Ксеня махнула рукой на Петра Максимыча и сама заплакала.
   – Вот ведь дела, – сказал дядя Зуй, – с клеёнкой с этой! Ладно, Максимыч, прирежь и ей недостачу, мне небось хватит. А то клеёнка, дьявол, больно уж хороша, женщине и обидно, что не хватает… Теперь-то довольна, что ль, тётка Ксеня, или не довольна? А клеёночка-то какая – прям искры из глаз. Какая сильная сила цвета. Постелишь её на стол, а на столе – цветочки, ровно лужок… Кто там следующий? Манька Клеткина? А какой у тебя, Манька, будет стол?
   – Не знаю, – тихо сказала Манька.
   – Так ты что ж, не мерила, что ль?
   – Мерила, – сказала Манька ещё тише.
   – Ну, и сколько получилось?
   – Не знаю. Я верёвочкой мерила.
   Манька достала из кармана верёвочку, узлом завязанную на конце.
   – Вот, – сказала она, – у меня такой стол, как эта верёвочка.
   – Как верёвочке ни виться, – строго сказал Пётр Максимыч, – а концу всё равно быть.
   Он приложил деревянный метр, померил Манькину верёвочку и сказал:
   – Опять нехватка. Метр семьдесят пять.
   – Эх, – махнул рукой дядя Зуй, – прирезай недостачу от моего куска, режь на всю верёвочку. А ты, Манька, горячие кастрюли на клеёнку не ставь, ставь на подложку. Поняла, что ль? Сделай подложку из дощечки.
   – Поняла, – тихо сказала Манька, – спасибо, батюшка.
   – Или того лучше, Манька. Ты ко мне забеги, я тебе готовую подложку дам… Кто следующий-то там?
   Дело в магазине пошло как по маслу. Пётр Максимыч только чикал ножницами, и через десять минут от дядизуевой клеёнки почти ничего не осталось.
   Но эти десять минут дядя Зуй не терял даром. Он расхваливал клеёнку, жмурился от силы цвета, сомневался: не заграничная ли она?
   – Ну, Зуюшка, – сказал наконец Пётр Максимыч, – у тебя осталось двадцать сантиметров.
   – Чтой-то больно мало.
   – Так выходит. Двадцать сантиметров тебе, полтора метра Кольке Дрождеву.
   – Может, какие-нибудь есть запасы? – намекнул дядя Зуй. – Для близких покупателей?
   – Запасов нету, – твёрдо сказал Пётр Максимыч.
   – Видишь ты, нету запасов. Ну ладно, давай режь двадцать сантиметров.
   – На кой тебе двадцать-то сантиметров? – хрипло сказал Колька Дрождев, механизатор. – Отдай их мне.
   – Не могу, Коля. Надо же мне хоть маленько. А то ещё Нюрка ругаться будет.
   – Уж очень мало, – сказал Колька Дрождев. – Двадцать сантиметров, чего из них выйдет?
   – Я из них дорожку сделаю, постелю для красоты.
   – Какая там дорожка, больно узка. А Нюрке мы конфет возьмём, чего ей ругаться?
   – Это верно, – согласился дядя Зуй. – Когда конфеты – чего ругаться? Забирай.
   – Если б валуи какие были нарисованы, – толковал Колька Дрождев, – я б нипочём не взял. А это всё ж васильки.
   – Верно, Коля, – соглашался дядя Зуй. – Разве ж это валуи? Это ж васильки голубые.
   – А с валуями мне не надо. Ну, с рыжиками, с опёнками я б ещё взял.
   – Ты, Колька, береги клеёнку-то, – наказывал дядя Зуй. – Не грязни её, да папиросы горящие не клади, а то прожжёшь, чего доброго. Ты папиросы в тарелочку клади, а то наложишь на клеёнку папирос – никакого вида, одни дырки прожжённые. Ты лучше, Колька, вообще курить брось.
   – Бросил бы, – ответил Колька, заворачивая клеёнку, – да силы воли не хватает.
   К ужину в каждом доме Чистого Дора была расстелена на столах новая клеёнка. Она наполняла комнаты таким светом и чистотой, что стёкла домов казались чисто вымытыми. И во всех домах стоял особый клеёночный запах – краски и сухого клея.
   Конечно, через месяц-другой клеёнка обомнётся. Колька Дрождев прожжёт её в конце концов горящей папиросой, пропадёт особый клеёночный запах, зато вберёт она в себя запах тёплых щей, калиток с творогом и разваренной картошки.