Ф.М. Достоевский Бесы страница 0195
что я предлагала, потому и не подняла. Господа, предлагаю вновь обратно: кто хочет заседание, пусть сидит и не подымает руки, а кто не хочет, тот пусть подымет правую руку.
— Кто не хочет? — переспросил гимназист.
— Да вы это нарочно, что ли? — крикнула в гневе madame Виргинская.
— Нет-с, позвольте, кто хочет или кто не хочет, потому что это надо точнее определить? — раздались два-три голоса.
— Кто не хочет, не хочет.
— Ну да, но что надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? — крикнул офицер.
— Эх, к конституции-то мы еще не привыкли! — заметил майор.
— Господин Лямшин, сделайте одолжение, вы так стучите, никто не может расслышать, — заметил хромой учитель.
— Да ей-богу же, Арина Прохоровна, никто не подслушивает, — вскочил Лямшин. — Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришел, а не барабанить!
— Господа, — предложил Виргинский, — отвечайте все голосом: заседание мы или нет?
— Заседание, заседание! — раздалось со всех сторон.
— А если так, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы, господа, надо ли еще вотировать?
— Не надо, не надо, поняли!
— Может быть, кто не хочет заседания?
— Нет, нет, все хотим.
— Да что такое заседание? — крикнул голос. Ему не ответили.
— Надо выбрать президента, — крикнули с разных сторон.
— Хозяина, разумеется хозяина!
— Господа, коли так, — начал выбранный Виргинский, — то я предлагаю давешнее первоначальное мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то пусть приступит, не теряя времени.
Общее молчание. Взгляды всех вновь обратились на Ставрогина и Верховенского.
— Верховенский, вы не имеете ничего заявить? — прямо спросила хозяйка.
— Ровно ничего, — потянулся он, зевая, на стуле. — Я, впрочем, желал бы рюмку коньяку.
— Ставрогин, вы не желаете?
— Благодарю, я не пью.
— Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.
— Говорить, об чем? Нет, не желаю.
— Вам принесут коньяку, — ответила она Верховенскому.
Поднялась студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.
— Я приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении их повсеместно к протесту…
Но она осеклась; на другом конце стола явился уже другой конкурент, и все взоры обратились к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.
— Прошу слова, — угрюмо, но твердо заявил Шигалев.
— Имеете, — разрешил Виргинский.
Оратор сел, помолчал с полминуты и произнес важным голосом:
— Господа…
— Вот коньяк! — брезгливо и презрительно отрубила родственница, разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.
Прерванный оратор с достоинством приостановился.
— Ничего, продолжайте, я не слушаю, — крикнул Верховенский, наливая себе рюмку.
— Господа, обращаясь к вашему вниманию, — начал вновь Шигалев, — и, как увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен произнести предисловие.
— Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? — спросил вдруг Петр Степанович.
— Зачем вам ножниц? — выпучила та на него глаза.
— Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, — промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти.
Арина Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то понравилось.
— Кажется, я их здесь на окне давеча видела, — встала она из-за стола, пошла, отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный
— Кто не хочет? — переспросил гимназист.
— Да вы это нарочно, что ли? — крикнула в гневе madame Виргинская.
— Нет-с, позвольте, кто хочет или кто не хочет, потому что это надо точнее определить? — раздались два-три голоса.
— Кто не хочет, не хочет.
— Ну да, но что надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? — крикнул офицер.
— Эх, к конституции-то мы еще не привыкли! — заметил майор.
— Господин Лямшин, сделайте одолжение, вы так стучите, никто не может расслышать, — заметил хромой учитель.
— Да ей-богу же, Арина Прохоровна, никто не подслушивает, — вскочил Лямшин. — Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришел, а не барабанить!
— Господа, — предложил Виргинский, — отвечайте все голосом: заседание мы или нет?
— Заседание, заседание! — раздалось со всех сторон.
— А если так, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы, господа, надо ли еще вотировать?
— Не надо, не надо, поняли!
— Может быть, кто не хочет заседания?
— Нет, нет, все хотим.
— Да что такое заседание? — крикнул голос. Ему не ответили.
— Надо выбрать президента, — крикнули с разных сторон.
— Хозяина, разумеется хозяина!
— Господа, коли так, — начал выбранный Виргинский, — то я предлагаю давешнее первоначальное мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то пусть приступит, не теряя времени.
Общее молчание. Взгляды всех вновь обратились на Ставрогина и Верховенского.
— Верховенский, вы не имеете ничего заявить? — прямо спросила хозяйка.
— Ровно ничего, — потянулся он, зевая, на стуле. — Я, впрочем, желал бы рюмку коньяку.
— Ставрогин, вы не желаете?
— Благодарю, я не пью.
— Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.
— Говорить, об чем? Нет, не желаю.
— Вам принесут коньяку, — ответила она Верховенскому.
Поднялась студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.
— Я приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении их повсеместно к протесту…
Но она осеклась; на другом конце стола явился уже другой конкурент, и все взоры обратились к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.
— Прошу слова, — угрюмо, но твердо заявил Шигалев.
— Имеете, — разрешил Виргинский.
Оратор сел, помолчал с полминуты и произнес важным голосом:
— Господа…
— Вот коньяк! — брезгливо и презрительно отрубила родственница, разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.
Прерванный оратор с достоинством приостановился.
— Ничего, продолжайте, я не слушаю, — крикнул Верховенский, наливая себе рюмку.
— Господа, обращаясь к вашему вниманию, — начал вновь Шигалев, — и, как увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен произнести предисловие.
— Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? — спросил вдруг Петр Степанович.
— Зачем вам ножниц? — выпучила та на него глаза.
— Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, — промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти.
Арина Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то понравилось.
— Кажется, я их здесь на окне давеча видела, — встала она из-за стола, пошла, отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный