Максим Горький. Фома Гордеев. Страница 061
Мне тошно...живешь один раз, и уже пора жить... а человека всё нет... нет! Для чего жить? Ведь я в тюрьме живу!
Фома слушал ее речь, пристально рассматривая пальцы свои, чувствовал большое горе в ее словах, но не понимал ее. И, когда она замолчала, подавленная и печальная, он не нашел, что сказать ей, кроме слов, близких к упреку:
- Вот ты сама говоришь, что книжки ничего не стоят для тебя, а меня учишь: читай!..
Она взглянула в лицо ему, и в ее глазах вспыхнула злоба.
- О, как бы я хотела, чтоб в тебе проснулись все эти муки, которыми я живу... Чтоб и ты, как я, не спал ночей от дум, чтоб и тебе всё опротивело... и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас... ненавижу!
Она, вся красная, так гневно смотрела на него и говорила так зло, что он, удивленный, даже не обиделся на нее. Никогда еще она не говорила с ним так.
- Что это ты? - спросил он ее.
- И тебя я ненавижу! Ты... что ты? Мертвый, пустой... как ты будешь жить? Что ты дашь людям? - вполголоса и как-то злорадно говорила она.
- Ничего не дам, пускай сами добиваются...- ответил Фома, зная, что этими словами он еще больше рассердит ее.
Сила ее упреков невольно заставляла Фому внимательно слушать ее злые речи; он чувствовал в них смысл. Он даже подвинулся ближе к ней, но, негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала.
На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за стекла футляра часов и, тускло блеснув, с глухим, усталым звуком прятался то вправо, то влево. Люба встала и зажгла лампу, висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово.
- Накинулась ты на меня, - сдержанно заговорил Фома, - чего ради? Непонятно...
- Не хочу я с тобой говорить! - сердито ответила Люба.
- Дело твое... Но все-таки... чем же я провинился?
- Пойми, душно мне! Тесно мне... Ведь разве это жизнь? Разве так живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потом замуж! Опять хозяйство...
- А я тут при чем? - спросил Фома
- Ты - не лучше других...
- И за то виноват пред тобой?
- Ты должен желать быть лучше...
- Да разве я этого не желаю?! -воскликнул Фома.
Девушка хотела что-то сказать ему, но в это время где-то задребезжал звонок, и она, откинувшись на спинку стула, вполголоса сказала:
- Отец...
- Ну, хоть и подождал бы он, так не огорчил, - сказал Фома. -Хотелось мне еще тебя послушать... больно уж любопытно...
- А! Детишки мои, сизы голуби! -воскликнул Яков Тарасович, являясь в дверях. - Чаек пьете? Налей-ка мне, Любава!
Сладко улыбаясь и потирая руки, он сел рядом с Фомой и, игриво толкнув его в бок, спросил:
- О чем больше ворковали?
- Так, о пустяках разных, - ответила Люба.
- Да разве я тебя спрашиваю? - искривив лицо, сказал ей отец. - Ты себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела...
Фома слушал ее речь, пристально рассматривая пальцы свои, чувствовал большое горе в ее словах, но не понимал ее. И, когда она замолчала, подавленная и печальная, он не нашел, что сказать ей, кроме слов, близких к упреку:
- Вот ты сама говоришь, что книжки ничего не стоят для тебя, а меня учишь: читай!..
Она взглянула в лицо ему, и в ее глазах вспыхнула злоба.
- О, как бы я хотела, чтоб в тебе проснулись все эти муки, которыми я живу... Чтоб и ты, как я, не спал ночей от дум, чтоб и тебе всё опротивело... и сам ты себе опротивел! Ненавижу я всех вас... ненавижу!
Она, вся красная, так гневно смотрела на него и говорила так зло, что он, удивленный, даже не обиделся на нее. Никогда еще она не говорила с ним так.
- Что это ты? - спросил он ее.
- И тебя я ненавижу! Ты... что ты? Мертвый, пустой... как ты будешь жить? Что ты дашь людям? - вполголоса и как-то злорадно говорила она.
- Ничего не дам, пускай сами добиваются...- ответил Фома, зная, что этими словами он еще больше рассердит ее.
Сила ее упреков невольно заставляла Фому внимательно слушать ее злые речи; он чувствовал в них смысл. Он даже подвинулся ближе к ней, но, негодующая и гневная, она отвернулась от него и замолчала.
На улице еще было светло, и на ветвях лип пред окнами лежал отблеск заката, но комната уже наполнилась сумраком. Огромный маятник каждую секунду выглядывал из-за стекла футляра часов и, тускло блеснув, с глухим, усталым звуком прятался то вправо, то влево. Люба встала и зажгла лампу, висевшую над столом. Лицо девушки было бледно и сурово.
- Накинулась ты на меня, - сдержанно заговорил Фома, - чего ради? Непонятно...
- Не хочу я с тобой говорить! - сердито ответила Люба.
- Дело твое... Но все-таки... чем же я провинился?
- Пойми, душно мне! Тесно мне... Ведь разве это жизнь? Разве так живут? Кто я? Приживалка у отца... держат меня для хозяйства... потом замуж! Опять хозяйство...
- А я тут при чем? - спросил Фома
- Ты - не лучше других...
- И за то виноват пред тобой?
- Ты должен желать быть лучше...
- Да разве я этого не желаю?! -воскликнул Фома.
Девушка хотела что-то сказать ему, но в это время где-то задребезжал звонок, и она, откинувшись на спинку стула, вполголоса сказала:
- Отец...
- Ну, хоть и подождал бы он, так не огорчил, - сказал Фома. -Хотелось мне еще тебя послушать... больно уж любопытно...
- А! Детишки мои, сизы голуби! -воскликнул Яков Тарасович, являясь в дверях. - Чаек пьете? Налей-ка мне, Любава!
Сладко улыбаясь и потирая руки, он сел рядом с Фомой и, игриво толкнув его в бок, спросил:
- О чем больше ворковали?
- Так, о пустяках разных, - ответила Люба.
- Да разве я тебя спрашиваю? - искривив лицо, сказал ей отец. - Ты себе сиди, помалкивай у своего бабьего дела...