Максим Горький. Фома Гордеев. Страница 120
Вон у меня его повелением напечатанная книга Полидора Виргилия Урбинского об изобретателях вещей... в семьсот двадцатом году печатана... да! Это надо понять!.. Он дал нам ход... А теперь -мы на своих ногах стоим... Ходу нам дайте! Мы фундамент жизни закладывали - сами в землю вместо кирпичей ложились, - теперь нам этажи надо строить... позвольте нам свободы действий! Вот куда наш брат должен курс держать... Вот где задача! Фомка этого не понимает... Должен понять и продолжать... У него отцовы средства... Я издохну - мои присоединятся: работай, щенок! А он колобродит. Нет, ты погоди! Я тебя вознесу до надлежащей точки!
Старик задыхался от возбуждения и сверкающими глазами смотрел на дочь так яростно, точно на ее месте Фома сидел. Любовь пугало его возбуждение.
- Проложен путь отцами - и ты должен идти по нем. Пятьдесят лет я работал -для чего?.. Дети мои! Где у меня дети?
Старик уныло опустил голову, голос его оборвался, и так глухо, точно он говорил куда-то внутрь себя, он сказал:
- Один -пропал... другой -пьяница!.. Дочь... Кому же я труд свой перед смертью сдам?.. Зять был бы... Я думал -перебродит Фомка, наточится, -отдам тебя ему и с тобой все -на! Фомка негоден... А другого на место его- не вижу... Какие люди пошли!.. Раньше железный был народ, а теперь -никакой прочности не имеют... Что это? Отчего?
Маякин с тревогой смотрел на дочь, она молчала.
- Скажи, - спросил он ее, - чего тебе надо? Как, по-твоему, жить надо? Чего ты хочешь? Ты училась, читала - что тебе нужно?
Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна была тем, что отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать ему, чтоб не уронить себя в его глазах. И вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и с дрожью в голосе сказала;
- Чтобы все были счастливы... и довольны.. все люди - равны... свобода нужна всем... так же, как воздух... и во всем - равенство!
Отец со спокойным презрением сказал ей:
- Так я и знал: дура ты позлащенная!
Она поникла головой, но тотчас же вскинула ее и с тоской воскликнула:
- Вы же сами говорите: свобода...
- Молчи уж! - грубо крикнул на нее старик. - Даже того не видишь, что из каждого человека явно наружу прет... Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается... Мал ребенок -и тот хочет первым в товарищах быть... И никогда человек человеку не уступит- дураки только это думают... У каждого-душа своя. только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку... Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни...
Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом... Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шёпот, и сердце ее трепетно билось.
Старик задыхался от возбуждения и сверкающими глазами смотрел на дочь так яростно, точно на ее месте Фома сидел. Любовь пугало его возбуждение.
- Проложен путь отцами - и ты должен идти по нем. Пятьдесят лет я работал -для чего?.. Дети мои! Где у меня дети?
Старик уныло опустил голову, голос его оборвался, и так глухо, точно он говорил куда-то внутрь себя, он сказал:
- Один -пропал... другой -пьяница!.. Дочь... Кому же я труд свой перед смертью сдам?.. Зять был бы... Я думал -перебродит Фомка, наточится, -отдам тебя ему и с тобой все -на! Фомка негоден... А другого на место его- не вижу... Какие люди пошли!.. Раньше железный был народ, а теперь -никакой прочности не имеют... Что это? Отчего?
Маякин с тревогой смотрел на дочь, она молчала.
- Скажи, - спросил он ее, - чего тебе надо? Как, по-твоему, жить надо? Чего ты хочешь? Ты училась, читала - что тебе нужно?
Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна была тем, что отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать ему, чтоб не уронить себя в его глазах. И вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и с дрожью в голосе сказала;
- Чтобы все были счастливы... и довольны.. все люди - равны... свобода нужна всем... так же, как воздух... и во всем - равенство!
Отец со спокойным презрением сказал ей:
- Так я и знал: дура ты позлащенная!
Она поникла головой, но тотчас же вскинула ее и с тоской воскликнула:
- Вы же сами говорите: свобода...
- Молчи уж! - грубо крикнул на нее старик. - Даже того не видишь, что из каждого человека явно наружу прет... Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается... Мал ребенок -и тот хочет первым в товарищах быть... И никогда человек человеку не уступит- дураки только это думают... У каждого-душа своя. только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку... Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни...
Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом... Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шёпот, и сердце ее трепетно билось.