Больше полувека прошло, а я все помню «гнилое болото» это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист — «готово»! Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками, весь-то лист у него искрасила! А у меня — ни одной-то ошибочки, слава Богу! Она ласково гладит меня по головне, говорит — «молодец». Данька схватывает мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть «пони», высокие сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:
— Ну, сказывай стишки.
Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:
— Ага… «радость завсегда»? — ладно. А ты… про «спинки» ну-ка!.. — велит он Даньке.
Данька говорит знакомое мне — «Где гнутся над омутом лозы…». Коверкает нарочно — «ро-зы», ломается… — «нам так хорошо и тепло, у нас березовые спинки, а крылышки точно стекло».
— Ха-ха-ха-а..! бе-ре-зовые!.. — страшно хохочет крестный и уходит.
— Да «би-рю-зовые» же!.. — кричит покрасневшая гувернантка — сколько объясняла!.. из би-рю-зы!..
А Данька дразнится языком — «зы-зы-зы!». Горничная приносит мне кусок пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское яблоко и проводят от собачонки в кухню.
Горкин торопливо говорит, шепотком — «свалили с души, пойдем». Нагоняет Данька и кричит дворнику — «Васька, выведи Маштачка!» — похвастаться. Горкин меня торопит:
— Ну, чего не видал, идем… не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за свои куплена… а тут и кусок в глотку нейдет.
Идем — не оглядываемся даже.
* * *
Отец веселый, с «ледяным домом» ладится. Хоть бы глазком взглянуть. Горкин говорит — «на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего и смотреть, — снег да доски». А отец говорил, — «не дом, а дворец хрустальный!».
Дня за два до Рождества, Горкин манит меня и шепчет:
— Иди скорей, в столярной «орла» собрали, а то увезет Ондрейка.
В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит «орел» — самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! и крылья, и главки, только в лапах ни «скиптра», ни «шара-державы» нет, нет и на главках коронок: изо льда отольют потом. Больше меня «орел», крылья у него пушистые, сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет. Андрюшка никому не показывает «орла», только отцу да нам с Горкиным. Горкин хвалит Андрюшку:
— Ну, и мошенник-затейник ты…
Положили «орла» на щит в сани и повезли в Зоологический сад.
Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть. Прибежал, высуня язык, Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:
— Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. на-роду ломится!..
И покатил на извозчике, без шапки, — совсем сбесился.
