Дождь спустился ядреный и частый. Над самой крышей лопнул гром, осколки покатились за Дон. В сенях отец и потный Гришка тянули из боковушки скатанный бредень. — Ниток суровых и иглу-цыганку, шибко! — крикнул Дуняшке Григорий. В кухне зажгли огонь. Зашивать бредень села Дарья. Старуха, укачивая дитя, бурчала: — Ты, старый, сроду на выдумки. Спать ложились бы, гас[2] все дорожает, а ты жгешь. Какая теперича ловля? Куда вас чума понесет? Ишо перетопнете, там ить на базу страсть господня. Ишь, ишь, как полыхает! Господи Иисусе Христе, царица небес… В кухне на секунду стало ослепительно сине и тихо: слышно было, как ставни царапал дождь, — следом ахнул гром. Дуняшка пискнула и ничком ткнулась в бредень. Дарья мелкими крестиками обмахивала окна и двери. Старуха страшными глазами глядела на ластившуюся у ног ее кошку. — Дунька! Го-о-ни ты ее, прок… царица небесная, прости меня, грешницу. Дунька, кошку выкинь на баз. Брысь ты, нечистая сила! Чтоб ты… Григорий, уронив комол бредня, трясся в беззвучном хохоте. — Ну, чего вы вскагакались? Цыцьте! — прикрикнул Пантелей Прокофьевич. — Бабы, живо зашивайте! Надысь ишо говорил: оглядите бредень. — И какая теперя рыба, — заикнулась было старуха. — Не разумеешь, — молчи! Самое стерлядей на косе возьмем. Рыба к берегу зараз идет, боится бурю. Вода, небось, уж мутная пошла. Ну-ка, выбеги, Дуняшка, послухай — играет ерик? Дуняшка нехотя, бочком, подвинулась к дверям. — Кто ж бродить пойдет? Дарье нельзя, могет груди застудить, — не унималась старуха. — Мы с Гришкой, а с другим бреднем — Аксинью покличем, кого-нибудь ишо из баб. Запыхавшись, вбежала Дуняша. На ресницах, подрагивая, висели дождевые капельки. Пахнуло от нее отсыревшим черноземом. — Ерик гудет, ажник страшно! — Пойдешь с нами бродить? — А ишо кто пойдет? — Баб покличем. — Пойду! — Ну, накинь зипун и скачи к Аксинье. Ежели пойдет, пущай покличет Малашку Фролову! — Энта не замерзнет, — улыбнулся Григорий, — на ней жиру, как на добром борове. — Ты бы сенца сухого взял, Гришунька, — советовала мать, — под сердце подложишь, а то нутрё застудишь. — Григорий, мотай за сеном. Старуха верное слово сказала. Вскоре привела Дуняшка баб. Аксинья, в рваной подпоясанной веревкой кофтенке и в синей исподней юбке, выглядела меньше ростом, худее. Она, пересмеиваясь с Дарьей, сняла с головы платок, потуже закрутила в узел волосы и, покрываясь, откинув голову, холодно оглядела Григория. Толстая Малашка подвязывала у порога чулки, хрипела простуженно: — Мешки взяли? Истинный бог, мы ноне шатанем рыбы. Вышли на баз. На размякшую землю густо лил дождь, пенил лужи, потоками сползал к Дону. Григорий шел впереди. Подмывало его беспричинное веселье. — Гляди, батя, тут канава. — Эка темень-то! — Держись, Аксюша, при мне, вместе будем в тюрьме, — хрипло хохочет Малашка. — Гляди, Григорий, никак Майданниковых пристань? — Она и есть. — Отсель… зачинать… — осиливая хлобыстающий ветер, кричит Пантелей Прокофьевич. — Не слышно, дяденька! — хрипит Малашка. — Заброди, с богом… Я от глуби. От глуби, говорю… Малашка, дьявол глухой, куда тянешь? Я пойду от глуби!.. Григорий, Гришка! Аксинья пущай от берега! У Дона стонущий рев. Ветер на клочья рвет косое полотнище дождя. Ощупывая ногами дно, Григорий по пояс окунулся в воду. Липкий холод дополз до груди, обручем стянул сердце. В лицо, в накрепко зажмуренные глаза, словно кнутом, стегает волна. Бредень надувается шаром, тянет вглубь. Обутые в шерстяные чулки ноги Григория скользят по песчаному дну. Комол рвется из рук… Глубже, глубже. Уступ. Срываются ноги. Течение порывисто несет к середине, всасывает. Григорий правой рукой с силой гребет к берегу. Черная колышущаяся глубина пугает его, как никогда. Нога радостно наступает на зыбкое дно.
