Предыдущая страница была первой в произведении. Кликните кнопку Назад в браузере, чтобы возвратиться к страницам или просмотреть другой материал.
Тихий Дон. Книга 1. Страница 012
Подрагивая от холода, Григорий прилег рядом. От мокрых Аксиньиных волос тек нежный волнующий запах. Она лежала, запрокинув голову, мерно дыша полуоткрытым ртом. — Волосы у тебя дурнопьяном пахнут. Знаешь, этаким цветком белым… — шепнул, наклонясь, Григорий. Она промолчала. Туманен и далек был взгляд ее, устремленный на ущерб колёсистого месяца. Григорий, выпростав из кармана руку, внезапно притянул ее голову к себе. Она резко рванулась, привстала. — Пусти! — Помалкивай. — Пусти, а то зашумлю! — Погоди, Аксинья… — Дядя Пантелей!.. — Ай заблудилась? — совсем близко, из зарослей боярышника, отозвался Пантелей Прокофьевич. Григорий, сомкнув зубы, прыгнул с копны. — Ты чего шумишь? Ай заблудилась? — подходя, переспросил старик. Аксинья стояла возле копны, поправляя сбитый на затылок платок, над нею дымился пар. — Заблудиться-то нет, а вот было-к замерзнула. — Тю, баба, а вот, гля, копна. Посогрейся. Аксинья улыбнулась, нагнувшись за мешком.
V
До хутора Сетракова — места лагерного сбора — шестьдесят верст. Петро Мелехов и Астахов Степан ехали на одной бричке. С ними еще трое казаков-хуторян: Федот Бодовсков — молодой калмыковатый и рябой казак, второочередник лейб-гвардии Атаманского полка Хрисанф Токин, по прозвищу Христоня, и батареец Томилин Иван, направлявшийся в Персиановку. В бричку после первой же кормежки запрягли двухвершкового[3] Христониного коня и Степанового вороного. Остальные три лошади, оседланные, шли позади. Правил здоровенный и дурковатый, как большинство атаманцев, Христоня. Колесом согнув спину, сидел он впереди, заслонял в будку свет, пугал лошадей гулким октавистым басом. В бричке, обтянутой новеньким брезентом, лежали, покуривая, Петро Мелехов, Степан и батареец Томилин. Федот Бодовсков шел позади; видно, не в тягость было ему втыкать в пыльную дорогу кривые свои калмыцкие ноги. Христонина бричка шла головной. За ней тянулись еще семь или восемь запряжек с привязанными оседланными и неоседланными лошадьми. Вихрились над дорогой хохот, крики, тягучие песни, конское порсканье, перезвяк порожних стремян. У Петра в головах сухарный мешок. Лежит Петро и крутит желтый длиннющий ус. — Степан! — А? — …на! Давай служивскую заиграем? — Жарко дюже. Ссохлось все. — Кабаков нету на ближних хуторах, не жди! — Ну, заводи. Да ты ить не мастак. Эх, Гришка ваш дишканит! Потянет, чисто нитка серебряная, не голос. Мы с ним на игрищах драли. Степан откидывает голову, — прокашлявшись, заводит низким звучным голосом:
Эх ты, зоренька-зарница, Рано на небо взошла…
Томилин по-бабьи прикладывает к щеке ладонь, подхватывает тонким, стенящим подголоском. Улыбаясь, заправив в рот усину, смотрит Петро, как у грудастого батарейца синеют от усилия узелки жил на висках.
Молодая, вот она, бабенка Поздно по воду пошла…
Степан лежит к Христоне головой, поворачивается, опираясь на руку; тугая красивая шея розовеет. — Христоня, подмоги!
А мальчишка, он догадался, Стал коня свово седлать…
Степан переводит на Петра улыбающийся взгляд выпученных глаз, и Петро, вытянув изо рта усину, присоединяет голос. Христоня, разинув непомерную залохматевшую щетиной пасть, ревет, сотрясая брезентовую крышу будки:
Оседлал коня гнедого — Стал бабенку догонять…
Христоня кладет на ребро аршинную босую ступню, ожидает, пока Степан начнет вновь. Тот, закрыв глаза, — потное лицо в тени, — ласково ведет песню, то снижая голос до шепота, то вскидывая до металлического звона:
