Тихий Дон. Книга 1. Страница 061
— Ишь ты, моргун косорукий!..
— Цыцьте вы, связались!..
— Вон на баз, там и склещитесь. Право.
— Брось, Алексей, вишь, старик наежился, ажник папах на голове шевелится.
— В тигулевку их, какие скандальничают!..
Атаман вплюснул кулак в пискнувший стол.
— Зараз сидельцев позову! Молчать!..
Смолкая, гул прошелся до задних рядов и заглох.
— В четверг, как рассвенется́, выезжать на порубку.
— Как вы, господа старики?
— В добрый час!
— Давай бог!
— Ноне стариков не дюже слухают…
— Небось, будут слухать. Аль управу не сыщем? Мой Алексашка, как отделял его, было-к в драку кинулся, за грудки хватался. Я его доразу секанул: «Зараз же заявляю атаману и старикам, выпорем…» Посмирнел, слег, как травина под полой водой.
— А ишо, господа старики, получена от станишного атамана распоряжения, — атаман перевел голос и покрутил головой: стоячий воротник мундира, задирая подбородок, врезался в шею. — В энтую субботу в станицу молодым на присягу. Чтоб к вечеру были у станишного правления.
У крайнего к двери окна Пантелей Прокофьевич, по-журавлиному поджимая хромую ногу, стоял рядом со сватушкой. Мирон Григорьевич в распахнутом тулупе сидел на подоконнике, улыбался в гнедую бороду. На коротких белесых ресницах его пушился иней, коричневые крупные конопины налились от холода кровью, посерели. Около, перемигиваясь, улыбаясь, толпились казаки помоложе, а в середине, сдвинув на плоский лысеющий затылок синеверхую атаманскую, с серебряным перекрестом, папаху, покачивался на носках одногодок Пантелея Прокофьевича — не стареющий, вечно налитой, как яблоко-антоновка, румянцем — Авдеич, по кличке Брёх.
Служил Авдеич когда-то в лейб-гвардии Атаманском полку. На службу пошел Синилиным, а вернулся… Брехом.
Он первый из хутора попал в Атаманский полк, и диковинное поделалось с казаком: рос парнем, как и все; водилась за ним с малых лет малая придурь, а со службы пришел — и пошло колесом под гору. С первого же дня, как только вернулся, начал рассказывать диковинные истории про службу свою при царском дворце и про свои необыкновеннейшие в Петербурге приключения. Ошалелые слушатели сначала верили, разинув рты, принимали на совесть, а потом и открылось, что — враль Авдеич, каких хутор с основания своего не видывал; над ним смеялись в открытую, но он не краснел, уличенный в чудовищных своих измышлениях (а может, и краснел, да за всегдашним румянцем не разобрать), и врать не переставал. Под старость вовсе свихнулся. Припрут к стене — обидится, в драку лезет, а молчат, посмеиваются — горит в небывальщине, насмешек не замечает.
Был в хозяйстве — дельный и работящий казак, делал все с рассудком, кое-где и с хитринкой, а когда касался разговор атаманской его службы… тут уж всякий просто руками разводил, приседая на землю от хохота, выворачивавшего нутро.
Авдеич стоял в середине, качался на растоптанных в круглышок валенках; оглядывая толпившихся казаков, говорил веско и басовито:
— Ноне казак совсем отменитый. Мелкий казак и никудышний. Соплей любого надвое перешибешь. Так, словом, — и, презрительно улыбаясь, придавливал валенком плевок, — мне довелось в станице Вёшенской поглядеть на мертвые костяки, вон было казачество — это да!..
— Где же раскопал их, Авдеич? — спросил голощекий Аникушка, толкая локтем соседа.
— Ты, односум, уж не бреши, ради близкого праздника. — Пантелей Прокофьевич сморщил горбатый нос и дернул в ухе серьгу. Он не любил пустобреха.
— Я, брат, сроду не брешу, — внушительно сказал Авдеич и с удивлением оглядел Аникушку, дрожавшего, как в лихорадке. — А видал мертвячьи кости, как дом строили моему шурину. Зачали фундамент класть, отрыли могилу. Стал-быть, в старину тут у Дона, возле церкви, и кладбища были.
— Что ж костяки-то? — недовольно спросил Пантелей Прокофьевич, собираясь уходить.
— Ручина — во, — Авдеич развел граблястые руки, — голова — ей-богу, не брешу — с польско́й котел.
— Цыцьте вы, связались!..
— Вон на баз, там и склещитесь. Право.
— Брось, Алексей, вишь, старик наежился, ажник папах на голове шевелится.
— В тигулевку их, какие скандальничают!..
Атаман вплюснул кулак в пискнувший стол.
— Зараз сидельцев позову! Молчать!..
Смолкая, гул прошелся до задних рядов и заглох.
— В четверг, как рассвенется́, выезжать на порубку.
— Как вы, господа старики?
— В добрый час!
— Давай бог!
— Ноне стариков не дюже слухают…
— Небось, будут слухать. Аль управу не сыщем? Мой Алексашка, как отделял его, было-к в драку кинулся, за грудки хватался. Я его доразу секанул: «Зараз же заявляю атаману и старикам, выпорем…» Посмирнел, слег, как травина под полой водой.
— А ишо, господа старики, получена от станишного атамана распоряжения, — атаман перевел голос и покрутил головой: стоячий воротник мундира, задирая подбородок, врезался в шею. — В энтую субботу в станицу молодым на присягу. Чтоб к вечеру были у станишного правления.
У крайнего к двери окна Пантелей Прокофьевич, по-журавлиному поджимая хромую ногу, стоял рядом со сватушкой. Мирон Григорьевич в распахнутом тулупе сидел на подоконнике, улыбался в гнедую бороду. На коротких белесых ресницах его пушился иней, коричневые крупные конопины налились от холода кровью, посерели. Около, перемигиваясь, улыбаясь, толпились казаки помоложе, а в середине, сдвинув на плоский лысеющий затылок синеверхую атаманскую, с серебряным перекрестом, папаху, покачивался на носках одногодок Пантелея Прокофьевича — не стареющий, вечно налитой, как яблоко-антоновка, румянцем — Авдеич, по кличке Брёх.
Служил Авдеич когда-то в лейб-гвардии Атаманском полку. На службу пошел Синилиным, а вернулся… Брехом.
Он первый из хутора попал в Атаманский полк, и диковинное поделалось с казаком: рос парнем, как и все; водилась за ним с малых лет малая придурь, а со службы пришел — и пошло колесом под гору. С первого же дня, как только вернулся, начал рассказывать диковинные истории про службу свою при царском дворце и про свои необыкновеннейшие в Петербурге приключения. Ошалелые слушатели сначала верили, разинув рты, принимали на совесть, а потом и открылось, что — враль Авдеич, каких хутор с основания своего не видывал; над ним смеялись в открытую, но он не краснел, уличенный в чудовищных своих измышлениях (а может, и краснел, да за всегдашним румянцем не разобрать), и врать не переставал. Под старость вовсе свихнулся. Припрут к стене — обидится, в драку лезет, а молчат, посмеиваются — горит в небывальщине, насмешек не замечает.
Был в хозяйстве — дельный и работящий казак, делал все с рассудком, кое-где и с хитринкой, а когда касался разговор атаманской его службы… тут уж всякий просто руками разводил, приседая на землю от хохота, выворачивавшего нутро.
Авдеич стоял в середине, качался на растоптанных в круглышок валенках; оглядывая толпившихся казаков, говорил веско и басовито:
— Ноне казак совсем отменитый. Мелкий казак и никудышний. Соплей любого надвое перешибешь. Так, словом, — и, презрительно улыбаясь, придавливал валенком плевок, — мне довелось в станице Вёшенской поглядеть на мертвые костяки, вон было казачество — это да!..
— Где же раскопал их, Авдеич? — спросил голощекий Аникушка, толкая локтем соседа.
— Ты, односум, уж не бреши, ради близкого праздника. — Пантелей Прокофьевич сморщил горбатый нос и дернул в ухе серьгу. Он не любил пустобреха.
— Я, брат, сроду не брешу, — внушительно сказал Авдеич и с удивлением оглядел Аникушку, дрожавшего, как в лихорадке. — А видал мертвячьи кости, как дом строили моему шурину. Зачали фундамент класть, отрыли могилу. Стал-быть, в старину тут у Дона, возле церкви, и кладбища были.
— Что ж костяки-то? — недовольно спросил Пантелей Прокофьевич, собираясь уходить.
— Ручина — во, — Авдеич развел граблястые руки, — голова — ей-богу, не брешу — с польско́й котел.