— Но, будя, слыхали.
— Опять в очко будешь играть?
— Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди.
Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, в засеве веснушек, Машутка.
— Пришел ить Гришка.
— Ну?
— Пересказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам.
Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери.
— Тише, тише, любушка. Что ж он, Маша? Может, ишо чего велел сказать?
— Гутарит, чтоб забрала свое, что унесешь.
Аксинья, вся в огне и дрожи, вертела головой, поглядывая на двери, переступая с ноги на ногу.
— Господи, как же я?.. А?.. Так-то скорочко… Ну, что я? Погоди, скажи ему, что я скоро… А где он меня перевстренет?
— Заходи в хату.
— Ох, нет!..
— Ну, ничего, я скажу ему, он выйдет.
Степан надел куртку, тянулся к висячей лампе, прикуривая.
— Чего она прибегала? — спросил между двумя затяжками.
— Кто?
— Да Машка Кошевых.
— А, это она по своему делу… юбку просила скроить.
Сдувая с цыгарки черные хлопья пепла, Степан пошел к двери…
— Ты ложись, не жди!
— Ну-но.
Аксинья припала к замороженному окну, опустилась перед лавкой на колени. По стежке, протоптанной к калитке, заскрипели шаги уходившего Степана. Ветром схватило искорку цыгарки и донесло до окна. В оттаявший кружок стекла Аксинья на минуту увидела при свете пламенеющей цыгарки полукруг придавившей хрящеватое ухо папахи, смуглую щеку.
В большой шалевый платок лихорадочно кидала из сундука юбки, кофточки, полушалки — девичье свое приданое, — задыхаясь, с растерянными глазами, в последний раз прошлась по кухне и, загасив огонь, выбежала на крыльцо. Из мелеховского дома кто-то вышел на баз проведать скотину. Аксинья дождалась, пока заглохли шаги, накинула на дверной пробой цепку и, прижимая узел, побежала к Дону. Из-под пухового платка выбились пряди волос, щекотали щеки. Дошла задами до двора Кошевых — обессилела, с трудом переставляла зачугуневшие ноги. Григорий ждал ее у ворот. Принял узел и молча передом пошел в степь.
За гумном Аксинья, замедляя шаги, тронула Григория за рукав.
— Погоди чудок.
— Чего годить? Месяц взойдет не скоро, надо поспешать.
— Погоди, Гриша, — Аксинья, сгорбившись, стала.
— Ты чего? — Григорий наклонился к ней.
— Так… живот чтой-то. Чижелое нады подняла. — Облизывая спекшиеся губы, жмурясь от боли до огненных брызг в глазах, Аксинья схватилась за живот. Постояла немного, согнутая и жалкая, и, заправляя под платок пряди волос, тронулась.
— Ну, все, пойдем!
— Ты и не спросишь, куда я тебя веду. Может, до первого яра, а там спихну? — улыбнулся в темноту Григорий.
— Все одно уж мне. Доигралась. — Голос Аксиньи звякнул невеселым смехом…
Степан в эту ночь вернулся, как всегда, в полночь. Зашел в конюшню, кинул в ясли наметанное конем под ноги сено, снял недоуздок и поднялся на крыльцо. «Должно, ушла на посиделки», — подумал, скидывая с пробоя цепку. Вошел в кухню, плотно притворил дверь, зажег спичку. Был он в выигрыше (играли на спички), оттого мирен и сонлив. Засветил огонь и, не догадываясь о причине, оглядел в беспорядке разбросанные по кухне вещи. Слегка удивленный, прошел в горницу. Темной пастью чернел раскрытый сундук, на полу лежала старенькая, забытая впопыхах женина кофтенка. Степан рванул с плеч полушубок, кинулся в кухню за огнем. Оглядел горницу — понял. Швырком кинул лампу, не отдавая себе ясного отчета в том, что делает, рванул со стены шашку, сжал эфес до черных отеков в пальцах, — подняв на конце шашки голубенькую, в палевых цветочках, позабытую Аксиньину кофтенку, подкинул ее кверху и на лету, коротким взмахом, разрубил пополам.
Посеревший, дикий, в волчьей своей тоске, подкидывал к потолку голубенькие искромсанные шматочки; повизгивающая отточенная сталь разрубала их на лету.
Потом, оборвав темляк, кинул шашку в угол, ушел в кухню и сел за стол. Избочив голову, долго гладил дрожащими железными пальцами невымытую крышку стола.
XIII
