Кругом, сторонясь, одобрительно посмеивались, сочувствовали. — Крой их! — За что его сбатовали? — Мужика какого-то изватлал. — Их следовает! — Мы им ишо врежем. — Я, браток, в тысячу девятьсот пятом годе на усмирении был. То-то смеху! — Война будет — нас опять на усмиренья будут гонять. — Будя! Пущай вольных нанимают. Полиция пущай, а нам, кубыть, и совестно. У прилавка моховского магазина — давка, толкотня. К хозяевам пристал подвыпивший Томилин Иван. Его увещевал, разводя руками, сам Сергей Платонович; компаньон его Емельян Константинович Цаца пятился к дверям. — Ну, цто это такое… Цестное слово, это бесцинство! Мальцик, сбегай к атаману! Томилин, вытирая о шаровары потные ладони, грудью пер на нахмуренного Сергея Платоновича. — Прижал с векселем, гад, а теперя робеешь? То-то! И морду побью, ищи с меня! Заграбил наши казацкие права. Эх, ты, сучье вымя! Гад! Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг него казакам: — Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорили, что это для наглядности. Могете быть спокойными. — Добришша! Как возвернусь домой, зараз же на поля. — Да ить дело стоит! — Скажи на милость, что начальство думает? У меня ить боле ста десятин посеву. — Тимошка! Перекажи нашим, мол, завтра вернемся. — Никак, афишку читают? Айда туда. Площадь гомонила допоздна.
* * *
Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареями к русско-австрийской границе. Война… В приклетях у кормушек — конский сап и смачный запах навоза. В вагонах — те же разговоры, песни, чаще всего:
Всколыхнулся, взволновался Православный тихий Дон. И послушно отозвался На призыв монарха он.
На станциях — любопытствующе-благоговейные взгляды, щупающие казачий лампас на шароварах; лица, еще не смывшие рабочего густого загара. Война!.. Газеты, захлебывающиеся воем… На станциях казачьим эшелонам женщины махали платочками, улыбались, бросали папиросы и сладости. Лишь под Воронежем в вагон, где парился с остальными тридцатью казаками Петро Мелехов, заглянул пьяненький старичок-железнодорожник, спросил, поводя тоненьким носиком: — Едете? — Садись с нами, дед, — за всех ответил один. — Милая ты моя… говядинка! — И долго укоризненно качал головой.
V
В последних числах июня полк выступил на маневры. По распоряжению штаба дивизии полк походным порядком прошел до города Ровно. В окрестностях его развертывались две пехотные дивизии и части конной. Четвертая сотня стала постоем в деревне Владиславке. Недели через две, когда сотня, измученная длительным маневрированием, расположилась в местечке Заборонь, из штаба полка прискакал сотенный командир, подъесаул Полковников. Григорий с казаками своего взвода отлеживался в палатке. Он видел, как по узкому руслу улицы на взмыленном коне проскакал подъесаул. Во дворе зашевелились казаки. — Либо опять выступать? — высказал предположение Прохор Зыков и выжидающе прислушался. Взводный урядник воткнул в подкладку фуражки иглу (он зашивал прохудившиеся шаровары). — Не иначе, выступать. — Не дадут и отдохнуть, черти! — Вахмистр гутарил, что бригадный командир наедет. «Та-та-та — три-три-та-ти-та!..» — кинул трубач тревогу. Казаки повскакали. — Куда кисет запропастил? — заметался Прохор. — Се-е-длать! — Пропади он, твой кисет! — на бегу крикнул Григорий. Во двор вбежал вахмистр. Придерживая рукой шашку, затрусил к коновязям. Лошадей оседлали в положенный по уставу срок. Григорий рвал приколы палатки; ему успел шепнуть урядник: — Война, парень! — Брешешь? — И вот тебе бог, вахмистр сообчил! Сорвали палатки. На улице строилась сотня. Командир сотни на разгоряченном коне вертелся перед строем. — Взводными колоннами!.. — повис над рядами его зычный голос.
