Крючков, недавно получивший нашивку приказного,[20] сидел в седле сутулясь, по-птичьи горбатя вислые плечи. Он щурился на серое грудастое облако, спрашивал у Митьки, подражая голосом ломовитому командиру сотни есаулу Попову: — Э… скэжи мне, Кэршунов, как звэть нэшего кэмэндира сэтни? Митька, не раз пробовавший пряжек за свою строптивость и непокорный характер, натянул на лицо почтительное выражение. — Есаул Попов, господин старый казак! — Кэк? — Есаул Попов, господин старый казак! — Я не прэ это спрэшиваю. Ты мне скэжи, как его кличут прэмеж нэс, кэзэков? Иванков опасливо подмигнул Митьке, вывернул в улыбке трегубый рот. Митька оглянулся и увидел подъезжавшего сзади есаула Попова. — Ну? Этвечай! — Есаул Попов звать их, господин старый казак. — Четырнэдцэть пряжек. Гэвэри, гад! — Не знаю, господин старый казак! — А вот приедем на лунки, — заговорил Крючков подлинным голосом, — я тебе всыплю! Отвечай, когда спрашивают! — Не знаю. — Что ж ты, сволочуга, не знаешь, как его дражнют? Митька слышал позади осторожный воровской шаг есаульского коня, молчал. — Ну? — Крючков зло щурился. Позади в рядах сдержанно захохотали. Не поняв, над чем смеются, относя этот смех на свой счет, Крючков вспыхнул: — Коршунов, ты гляди!.. Приедем — полсотни пряжек вварю! Митька повел плечами, решился. — Черногуз! — Ну, то-то и оно. — Крю-ю-учк-ов! — окликнули сзади. Господин старый казак дрогнул на седле и вытянулся в жилу. — Ты чтэ ж это, мерзэвэц, здесь выдумываешь? — заговорил есаул Попов, ровняя свою лошадь с лошадью Крючкова. — Ты чему ж это учишь мэлодого кэзэка, а? Крючков моргал прижмуренными глазами. Щеки его заливала гуща бордового румянца. Сзади похохатывали. — Я кэго в прошлом гэду учил? Об чью мэрду этот нэготь слэмал?.. — Есаул поднес к носу Крючкова длинный заостренный ноготь мизинца и пошевелил усами. — Чтэб я бэльше этого не слэшал! Пэнимэешь, брэтец ты мой? — Так точно, ваше благородие, понимаю! Есаул, помедлив, отъехал, придержал коня, пропуская сотню. Четвертая и пятая сотни двинулись рысью. — Сэтня, рысь вэзьми!.. Крючков, поправляя погонный ремень, оглянулся на отставшего есаула и, выравнивая пику, взбалмошно махнул головой. — Вот, с этим Черногузом! Откель он взялся? Весь потный от смеха, Иванков рассказывал: — Он давешь едет позади нас. Он все слыхал. Кубыть учуял, про что речь идет. — Ты б хоть мигнул, дура. — А мне-то нужно. — Не нужно? Ага, четырнадцать пряжек по голой! Сотни разбились по окрестным помещичьим усадьбам. Днем косили помещикам клевер и луговую траву, ночью на отведенных участках пасли стреноженных лошадей, при дымке костров поигрывали в карты, рассказывали сказки, дурили. Шестая сотня батрачила у крупного польского помещика Шнейдера. Офицеры жили во флигеле, играли в карты, пьянствовали, скопом ухаживали за дочкой управляющего. Казаки разбили стан в трех верстах от усадьбы. По утрам приезжал к ним на беговых дрожках пан управляющий. Толстый, почтенный шляхтич вставал с дрожек, разминая затекшие жирные ноги, и неизменно приветствовал «козаков» помахиваньем белого, с лакированным козырьком, картуза. — Иди с нами косить, пан! — Жир иди растряси трошки! — Бери косу, а то паралик захлестнет!.. — кричали из белорубашных шеренг казаков. Пан очень хладнокровно улыбался, вытирая каемчатым платком закатную розовость лысины, и шел с вахмистром отводить новые участки покосной травы. В полдень приезжала кухня. Казаки умывались, шли за едой. Ели молча, зато уж в послеобеденный получасовой отдых наверстывались разговоры. — Трава тут поганая. Супротив нашей степовой не выйдет. — Пырею почти нету. — Наши в Донщине теперь уж откосились. — Скоро и мы прикончим.
