Офицерские жены ехали на извозчиках, по тротуарам пенилась цветная толпа, щебнистую пыль сеяли конские копыта, и, насмехаясь над своим и чужим горем, дергая левым плечом так, что лихорадочно ежился синий погон, кидал песенник-запевала охальные слова похабной казачьей:
Девица красная, щуку я поймала…
Сотня, нарочно сливая слова, под аккомпанемент свежекованных лошадиных копыт, несла к вокзалу, к красным вагонным куреням лишенько свое — песню:
Щуку я, щуку я, щуку я поймала. Девица красная, уху я варила. Уху я, уху я, уху я варила.
От хвоста сотни, весь багровый от смеха и смущения, скакал к песенникам полковой адъютант. Запевала, наотлет занося, бросал поводья, цинично подмигивал в густые на тротуарах толпы провожавших казаков женщин, и по жженой бронзе его щек к черным усикам стекал горький полынный настой, а не пот.
Девица красная, сваху я кормила… Сваху я, сваху я, сваху я кормила…
На путях предостерегающе трезво ревел, набирая пары, паровоз.
* * *
Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны несчетно! По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серошинельную кровь.
VIII
В местечке Торжок полк разбили по сотням. Шестая сотня, на основании приказа штаба дивизии, была послана в распоряжение Третьего армейского пехотного корпуса и, пройдя походным порядком до местечка Пеликалие, выставила посты. Граница еще охранялась нашими пограничными частями. Подтягивались пехотные части и артиллерия. К вечеру двадцать четвертого июля в местечко прибыли батальон 108-го Глебовского полка и батарея. В близлежащем фольварке Александровском находился пост из девяти казаков под начальством взводного урядника. В ночь на двадцать седьмое есаул Попов вызвал к себе вахмистра и казака Астахова. Астахов вернулся к взводу уже затемно. Митька Коршунов только что привел с водопоя коня. — Это ты, Астахов? — окликнул он. — Я. А Крючков с ребятами где? — Там, в халупе. Астахов, большой, грузноватый и черный казак, подслепо жмурясь, вошел в халупу. За столом у лампы-коптюшки Щегольков сшивал дратвой порванный чумбур. Крючков, заложив руки за спину, стоял у печи, подмигивал Иванкову, указывая на оплывшего в водянке хозяина-поляка, лежавшего на кровати. Они только что пересмеялись, и у Иванкова еще дергал розовые щеки смешок. — Завтра, ребята, чуть свет выезжать на пост. — Куда? — спросил Щегольков и, заглядевшись, уронил не всученную в дратву щетинку. — В местечко Любов. — Кто поедет? — спросил Митька Коршунов, входя и ставя у порога цыбарку. — Поедут со мной Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и ты, Иванков. — А я, Павлыч? — Ты, Митрий, останешься. — Ну, и черт с вами! Крючков оторвался от печки; с хрустом потягиваясь, спросил у хозяина: — Сколько до Любови до этой верст кладут? — Четыре мили. — Тут близко, — сказал Астахов и, присаживаясь на лавку, снял сапог. — А где тут портянку высушить? Выехали на заре. У колодца на выезде босая девка черпала бадьей воду. Крючков приостановил коня. — Дай напиться, любушка! Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по луже розовыми ногами; улыбаясь серыми, в густой опуши ресниц, глазами, подала бадью. Крючков пил, рука его, державшая на весу тяжелую бадью, дрожала от напряжения; на красную лампасину шлепали, дробясь и стекая, капли. — Спаси Христос, сероглазая! — Богу Иисусу. Она приняла бадью и отошла, оглядываясь, улыбаясь. — Ты чего скалишься, поедем со мной! — Крючков посунулся на седле, словно место уступал. — Трогай! — крикнул, отъезжая, Астахов. Рвачев насмешливо скосился на Крючкова: — Загляделся? — У ней ноги красные, как у гулюшки, — засмеялся Крючков, и все, как по команде, оглянулись.
