Тихий Дон. Книга 1. Страница 153
— Ты, Наталья, хоть бы сроду раз со мной на игрища пошла, — охорашиваясь, попросила Дарья. — Пойдешь, что ли, вечером?
— Не знаю, навряд.
— Эх ты, черничка![22] Только и нашего, пока мужьев нету, — озорничала, подмигивая, Дарья и, гибкая, переламывалась надвое, рассматривала перед зеркалом расшивной подол новой бледноголубой юбки.
Со времени отъезда Петра Дарья резко изменилась: отсутствие мужа заметно отзывалось на ней. Некое беспокойство сквозило в ее глазах, движениях, походке. Она тщательнее наряжалась по воскресеньям, с игрищ приходила поздно, злая, темнея зрачками, жаловалась Наталье:
— Беда, ей-богу!.. Забрали казаков подходящих, остались в хуторе одни ребята да старики.
— Тебе-то чего?
— Как так чего? — дивилась та. — На игрищах не с кем и побаловаться. Хучь бы на мельницу припало одной ехать, а то с свекром дюже не разойдешься…
Она с циничной откровенностью расспрашивала Наталью:
— Как же ты, милушка, без казака так долго терпишь?
— Будет тебе, бессовестная! — Наталья обливалась густым румянцем.
— И не хочется тебе?
— А тебе, видно, хочется?
— Хочется, бабонька! — хохотала Дарья, розовея и дрожа крутыми дугами бровей. — Чего уж грех таить… Я б сейчас и старика какого-нибудь раскачала, ей-богу! Ты вздумай, ить два месяца как Петра нету.
— Ты, Дарья, беды наживешь…
— Будя тебе, почетная старушка! Знаем мы таких тихонюшек. Ты, небось, не признаешься.
— Мне и признаваться не в чем.
Дарья смешливо косилась на нее, кусая губы мелкими злыми зубами, рассказывала:
— Надысь на игрищах подсел ко мне Тимошка Маныцков, атаманов сынок. Сидит потный весь. Вижу, боится начинать… Потом руку мне потихоньку подмышки провздел, а рука дрожит. Я притерпелась, молчу, а самою злость берет, хучь бы парень-то был, а то так… сопля! Ему годов шешнадцать, не больше, — видишь, каких забирает… Молчу, сижу, он лапал, лапал и шепчет: «Пойдем к нам на гумно!..» Эх, как я его!..
Дарья весело хохотала, на лице ее трепетали брови, брызжущий смех лучили прищуренные глаза.
— Уж я его и выбанила! Как вскочу: «Ах, ты, такой-сякой! Щенчишка желторотый! Да ты могешь мне такое вякать? Ты давно перестал по ночам под себя мочиться?» Уж я ему и прочитала!
С Натальей у них установились отношения простые и дружественные. Та неприязнь, которую вначале питала Дарья к младшей снохе, стерлась, и бабы, разные по характерам, во всем не похожие одна на другую, сошлись, жили ладно.
Наталья оделась и пошла из горницы.
В сенцах ее догнала Дарья.
— Ты не отопрешь нынче дверь?
— Я дома у своих, должно, заночую.
Дарья, раздумывая, почесала гребешком переносицу, тряхнула головой.
— Ну, иди. Не хотела Дуняшку об этом просить, — видно, придется.
Наталья сказала Ильиничне о том, что идет к своим, и вышла на улицу. От площади ехали подводы с базара, шли из церкви люди. Наталья прошла два переулка и свернула влево. На гору поднималась спеша. На перевале оглянулась назад: внизу лежал залитый солнечным половодьем хутор, белели выбеленные домики, на покатой крыше мельницы, отражаясь, искрились солнечные лучи, расплавленной рудой блестела жесть.
В этом году пан уменьшил посев, поставил на ремонт около двадцати лошадей; остались лишь рысистой породы да тройка донских, обслуживавших нужды хозяйства. Пан время коротал на охоте, с Никитичем заезжали на дудаков и изредка баламутили округу охотой с борзыми.
— Не знаю, навряд.
— Эх ты, черничка![22] Только и нашего, пока мужьев нету, — озорничала, подмигивая, Дарья и, гибкая, переламывалась надвое, рассматривала перед зеркалом расшивной подол новой бледноголубой юбки.
Со времени отъезда Петра Дарья резко изменилась: отсутствие мужа заметно отзывалось на ней. Некое беспокойство сквозило в ее глазах, движениях, походке. Она тщательнее наряжалась по воскресеньям, с игрищ приходила поздно, злая, темнея зрачками, жаловалась Наталье:
— Беда, ей-богу!.. Забрали казаков подходящих, остались в хуторе одни ребята да старики.
— Тебе-то чего?
— Как так чего? — дивилась та. — На игрищах не с кем и побаловаться. Хучь бы на мельницу припало одной ехать, а то с свекром дюже не разойдешься…
Она с циничной откровенностью расспрашивала Наталью:
— Как же ты, милушка, без казака так долго терпишь?
— Будет тебе, бессовестная! — Наталья обливалась густым румянцем.
— И не хочется тебе?
— А тебе, видно, хочется?
— Хочется, бабонька! — хохотала Дарья, розовея и дрожа крутыми дугами бровей. — Чего уж грех таить… Я б сейчас и старика какого-нибудь раскачала, ей-богу! Ты вздумай, ить два месяца как Петра нету.
— Ты, Дарья, беды наживешь…
— Будя тебе, почетная старушка! Знаем мы таких тихонюшек. Ты, небось, не признаешься.
— Мне и признаваться не в чем.
Дарья смешливо косилась на нее, кусая губы мелкими злыми зубами, рассказывала:
— Надысь на игрищах подсел ко мне Тимошка Маныцков, атаманов сынок. Сидит потный весь. Вижу, боится начинать… Потом руку мне потихоньку подмышки провздел, а рука дрожит. Я притерпелась, молчу, а самою злость берет, хучь бы парень-то был, а то так… сопля! Ему годов шешнадцать, не больше, — видишь, каких забирает… Молчу, сижу, он лапал, лапал и шепчет: «Пойдем к нам на гумно!..» Эх, как я его!..
Дарья весело хохотала, на лице ее трепетали брови, брызжущий смех лучили прищуренные глаза.
— Уж я его и выбанила! Как вскочу: «Ах, ты, такой-сякой! Щенчишка желторотый! Да ты могешь мне такое вякать? Ты давно перестал по ночам под себя мочиться?» Уж я ему и прочитала!
С Натальей у них установились отношения простые и дружественные. Та неприязнь, которую вначале питала Дарья к младшей снохе, стерлась, и бабы, разные по характерам, во всем не похожие одна на другую, сошлись, жили ладно.
Наталья оделась и пошла из горницы.
В сенцах ее догнала Дарья.
— Ты не отопрешь нынче дверь?
— Я дома у своих, должно, заночую.
Дарья, раздумывая, почесала гребешком переносицу, тряхнула головой.
— Ну, иди. Не хотела Дуняшку об этом просить, — видно, придется.
Наталья сказала Ильиничне о том, что идет к своим, и вышла на улицу. От площади ехали подводы с базара, шли из церкви люди. Наталья прошла два переулка и свернула влево. На гору поднималась спеша. На перевале оглянулась назад: внизу лежал залитый солнечным половодьем хутор, белели выбеленные домики, на покатой крыше мельницы, отражаясь, искрились солнечные лучи, расплавленной рудой блестела жесть.
XIX
Война и из Ягодного повыдергала людей. Ушли Вениамин и Тихон, после них стало еще глуше, тише, скучнее. Вместо Вениамина прислуживала старому генералу Аксинья; толстозадая, не худеющая Лукерья приняла на себя работу черной кухарки и птичницы. Дед Сашка совмещал обязанности конюха с охраной сада, лишь кучер был новый — степенный, престарелый казак Никитич.В этом году пан уменьшил посев, поставил на ремонт около двадцати лошадей; остались лишь рысистой породы да тройка донских, обслуживавших нужды хозяйства. Пан время коротал на охоте, с Никитичем заезжали на дудаков и изредка баламутили округу охотой с борзыми.