— Русский? Бог мой!.. Иди! — Человек у сосны сполз на землю. Григорий подошел. — Нагнись. — Не могу. — Почему? — Упаду и не встану, в голову меня скобленуло… — Ты какой части? — Двенадцатого Донского полка. — Помоги мне, казак… — Упаду я, ваше благородие. (Григорий разглядел на шинели офицерские погоны.) — Руку хоть дай. Григорий помог офицеру подняться. Они пошли. Но с каждым шагом все тяжелее обвисал на руке Григория раненый офицер. Поднимаясь из лощинки, он цепко ухватил Григория за рукав гимнастерки, сказал, редко клацая зубами: — Брось меня, казак… У меня ведь… сквозная рана… в живот. Под пенсне его тусклее блестели глаза, и хрипло всасывал воздух раскрытый рот. Офицер потерял сознание. Григорий тащил его на себе, падая, поднимаясь и вновь падая. Два раза бросал свою ношу и оба раза возвращался, поднимал и брел, как в сонной яви. В одиннадцать часов утра их подобрала команда связи и доставила на перевязочный пункт. Через день Григорий тайком ушел с перевязочного пункта. Дорогой сорвал с головы повязку, шагал, облегченно помахивая бинтом с бархатно-рдяными пятнами. — Откуда ты? — несказанно удивился сотенный командир. — Вернулся в строй, ваше благородие. Выйдя от сотника, Григорий увидел взводного урядника. — Конь мой… Гнедой где? — Он, братуха, целый. Мы поймали его там же, как только проводили австрийцев. Ты-то как? Мы ить тебя царством небесным поминали. — Поспешили, — усмехнулся Григорий.
Выписка из приказа За спасение жизни командира 9-го драгунского полка подполковника Густава Грозберга казак 12-го Донского казачьего полка Мелехов Григорий производится в приказные и представляется к георгиевскому кресту 4-й степени.
Сотня постояла в городе Каменка-Струмилово двое суток, в ночь собиралась к выступлению. Григорий разыскал квартиру казаков своего взвода, пошел проведать коня. В сумах не оказалось пары белья, полотенца. — На глазах украли, Григорий, — виновато признавался Кошевой Мишка, на попечении которого находился конь. — Пехоты нагнали в этот двор видимо-невидимо, пехота украла. — Черт с ними, пущай пользуются. Мне бы вот голову перевязать, бинт промок. — Возьми мое полотенце. В сарай, где происходил этот разговор, вошел Чубатый. Он протянул Григорию руку, словно между ними ничего и не было. — А, Мелехов! Ты живой, стуцырь? — Наполовинку. — Лоб-то в крове, утрись. — Утрусь, успею. — Дай гляну, как тебя примолвили. Чубатый силком нагнул голову Григория, хмыкнул носом. — На что давался волосья простригать? Ишь, суродовали как!.. Доктора тебя выпользуют до черта, дай-ка я залечу. Не спрашивая согласия, он достал из патронташа патрон, вывернул пулю и на черную ладонь высыпал порох. — Добудь, Михайло, паутины. Кошевой концом шашки достал со сруба хлопчатый ком паутины, подал. Острием этой же шашки Чубатый вырыл комочек земли и, смешав его с паутиной и порохом, долго жевал. Густой массой он плотно замазал кровоточащую рану на голове Григория, улыбнулся: — Через трое суток сымет, как рукой. Вишь, за тобой уход несу, а ты… было-к застрелил. — За уход спасибо, а убил бы тебя — одним грехом на душе меньше бы стало. — Какой ты простой, парень. — Какой уж есть. Что там на голове у меня? — В четверть зарубка. Это тебе на память. — Не забуду. — И хотел бы, да не забудешь; палаши австрийцы не точат, тупым тебя секанул, теперь на всю жисть пухлый рубец будет. — Счастье твое, Григорий, наосклизь взяло, а то б зарыли в чужой земле, — улыбнулся Кошевой. — Куда же я фуражку дену? Григорий растерянно вертел в руках фуражку с разрубленным, окровяненным верхом. — Кинь ее, собаки съедят. — Ребята, хлебово принесли, налетай! — крикнули из дверей дома.
