Два года вы изнываете в траншеях, защищая чуждые вам интересы. Два года льется кровь рабочих и крестьян всех наций. Сотни тысяч убитых и искалеченных, сотни тысяч сирот и вдов — вот результаты этой бойни. За что вы воюете? Чьи интересы вы защищаете? Царское правительство поставило под огонь миллионы солдат для того, чтобы захватить новые земли и угнетать население этих земель так, как угнетаются порабощенные Польша и другие национальности. Мировые промышленники не поделят рынки, где они могли бы сбывать продукцию своих фабрик и заводов; не поделят барыши, — раздел производится вооруженной силой, — и вы, темные люди, в борьбе за их интересы идете на смерть, убиваете таких же тружеников, как и вы сами. Довольно пролито братской крови! Опомнитесь, трудящиеся! Враг ваш не австрийский и немецкий солдат, такой же обманутый, как и вы, а собственный царь, собственный промышленник и помещик. Против них поверните ваши винтовки. Братайтесь с немецкими и австрийскими солдатами. Через проволочные заграждения, которыми, как зверей, отделили вас друг от друга, протяните друг другу руки. Вы — братья по труду, на руках ваших еще не зажили следы кровавых мозолей труда, делить вам нечего. Долой самодержавие! Долой империалистическую войну! Да здравствует нерушимое единство трудящихся всего мира! Последние строки Листницкий прочитал задыхаясь. «Вот оно. Начинается!» — подумал он, охваченный ненавистью и сдавленный тяжестью надвинувшихся предчувствий. Созвонившись по телефону с командиром полка, Листницкий сообщил о случившемся. — Что прикажете сделать, ваше превосходительство? — спросил под конец. Сквозь комариное нытье и далекие звонки телефона из трубки сгустками падали слова генерала: — Сейчас же с вахмистром и взводными офицерами произвести обыск. Поголовный, не исключая и самих офицеров. Сегодня запрошу штаб дивизии, когда они думают сменить полк. Потороплю их. Если при обыске что-либо обнаружите — сообщите немедленно. — Я полагаю, что это — работа пулеметчиков. — Да? Сейчас же прикажу Игнатьичу обыскать своих казаков. Всего доброго. Собрав в свою землянку взводных офицеров, Листницкий сообщил им о приказе командира полка. — Что за безобразие! — возмутился Меркулов. — Что же, мы друг друга будем обыскивать? — Вас первого, Листницкий! — крикнул молодой безусый сотник Раздорцев. — Давайте жребий метнем. — По алфавиту. — Господа, шутки в сторону, — строго перебил Листницкий. — Старик наш, конечно, пересолил: офицеры в нашем полку — как жена Цезаря.[2] Был один лишь — хорунжий Бунчук, да и тот дезертировал, а вот казаков надо пощупать. Позовите вахмистра. Пришел вахмистр — немолодой уже казак, георгиевский кавалер трех степеней. Покашливая, он оглядел офицеров. — Кто у тебя в сотне из подозрительных? Кто, думаешь, мог бы разбросать эти воззвания? — обратился к нему Листницкий. — Нету таких, ваш бла’родие, — уверенно ответил вахмистр. — Однако ведь воззвание на участке нашей сотни? Кто из чужих был в траншеях? — Никого чужих не было. Из иных сотен не было. — Пойдемте стричь всех подряд. — Меркулов махнул рукой, направляясь к выходу. Обыск начался. Лица казаков выражали разнородные чувства: одни хмурились, недоумевая, другие испуганно поглядывали на офицеров, рывшихся в скудных казачьих пожитках, третьи посмеивались. Молодцеватый урядник, разведчик, спросил: — Да вы скажите, что́ ищете? Ежели покража какая — может, кто у кого видал. Обыск не дал никаких результатов. У одного лишь казака первого взвода нашли в кармане шинели скомканный листок воззвания. — Читал? — спросил Меркулов, с комическим испугом бросая вынутый листок. — На курево поднял, — не поднимая опущенных глаз, улыбнулся казак.
