Целуя брата, Петро мельком заглянул ему в глаза: — Здоровый? — Рану получил. — Где? — Под Глубокой. — Нужда заставила там огинаться! Давно бы шел домой. Он тепло и дружески потряс Григория, с рук на руки передал Дуняшке. Обнимая крутые, вызревшие плечи сестры, Григорий поцеловал ее в губы и глаза, сказал, отступая, дивясь: — Да ты, Дуняха, черт тебя знает!.. Ишо какая девка вышла, а я-то думал — дурненькая будет, никудышненькая. — Ну, уж ты, братушка!.. — Дуняшка увернулась от щипка и, сияя таким же, как у Григория, белозубым оскалом улыбки, отошла. Ильинична несла на руках детей; ее бегом опередила Наталья. Расцвела и похорошела она диковинно. Гладко причесанные черные блестящие волосы, собранные позади в тяжелый узел, оттеняли ее радостно зарумянившееся лицо. Она прижалась к Григорию, несколько раз быстро невпопад коснулась губами его щек, усов и, вырывая из рук Ильиничны сына, протягивала его Григорию. — Сын-то какой — погляди! — звенела с горделивой радостью. — Дай мне моего сына поглядеть! — Ильинична взволнованно отстранила ее. Мать нагнула голову Григория, поцеловала его в лоб и, мимолетно гладя грубой рукой его лицо, заплакала от волнения и радости. — А дочь-то, Гри-и-иша!.. Ну, возьми же!.. Наталья посадила на другую руку Григория закутанную в платок девочку, и он, растерявшись, не знал, на кого ему глядеть: то ли на Наталью, то ли на мать, то ли на детишек. Насупленный, угрюмоглазый сынишка вылит был в мелеховскую породу: тот же удлиненный разрез черных, чуть строгих глаз, размашистый рисунок бровей, синие выпуклые белки и смуглая кожа. Он совал в рот грязный кулачишко, — избочившись, неприступно и упорно глядел на отца. У дочери Григорий видел только крохотные внимательные и такие же черные глазенки, — лицо ее кутал платок. Держа их обоих на руках, он двинулся было к крыльцу, но боль пронизала ногу. — Возьми-ка их, Наташа… — Григорий виновато, в одну сторону рта, усмехнулся. — А то я на порожки не влезу… Посреди кухни, поправляя волосы, стояла Дарья. Улыбаясь, она развязно подошла к Григорию, закрыла смеющиеся глаза, прижимаясь влажными теплыми губами к его губам. — Табаком-то прет! — и смешливо поиграла полукружьями подведенных, как нарисованных тушью, бровей. — Ну, дай ишо разок погляжу на тебя! Ах ты, мой чадунюшка, сыночек! Григорий улыбался, щекочущее волнение хватало его за сердце, когда он прижимался к материнскому плечу. Во дворе Пантелей Прокофьевич распрягал лошадей, хромал вокруг саней, алея красным кушаком и верхом треуха. Петро уже отвел в конюшню Григорьева коня, нес в сенцы седло и что-то говорил, поворачиваясь на ходу к Дуняшке, снимавшей с саней бочонок с керосином. Григорий разделся, повесил на спинку кровати тулуп и шинель, причесал волосы. Присев на лавку, он позвал сынишку: — Поди-ка ко мне, Мишатка. Ну, чего ж ты, — не угадаешь меня? Не вынимая изо рта кулака, тот подошел бочком, несмело остановился возле стола. На него любовно и гордо глядела от печки мать. Она что-то шептала на ухо девочке, спустила ее с рук, тихонько толкнула. — Иди же! Григорий сгреб их обоих; рассадив на коленях, спросил: — Не угадаете меня, орехи лесные? И ты, Полюшка, не угадаешь папаньку? — Ты не папанька, — прошептал мальчуган (в обществе сестры он чувствовал себя смелее). — А кто же я? — Ты — чужой казак. — Вот так голос!..[23] — Григорий захохотал. — А папанька где ж у тебя? — Он у нас на службе, — убеждающе, склоняя голову, сказала девочка (она была побойчей). — Так его, чадунюшки! Пущай свой баз знает. А то он, идей-то лытает по целому году, а его узнавай! — с поддельной суровостью вставила Ильинична и улыбнулась на улыбку Григория. — От тебя и баба твоя скоро откажется. Мы уж за нее хотели зятя примать. — Ты что же это, Наталья? А? — шутливо обратился Григорий к жене.
