— Что вам угодно? Почему вы нарушаете порядок?
— Место на пароходе, вот что мне угодно!
— Где ваша часть?
— Не знаю.
— Ваш документ.
Второй из караула, молодой пухлогубый юноша в пенсне, ломающимся баском сказал:
— Его надо отвести в караульное помещение. Не тратьте времени, Высоцкий!
Поручик внимательно прочитал свидетельство Григория, вернул его.
— Разыщите вашу часть. Советую отсюда уйти и не мешать погрузке. У нас есть приказ: арестовывать всех, независимо от их звания, проявляющих недисциплинированность, мешающих погрузке. — Поручик твердо сжал губы, подождал несколько секунд и, косясь на Рябчикова, наклонился к Григорию, шепнул: — Могу вам посоветовать: поговорите с командиром тридцать шестой батареи, станьте в их очередь, и вы сядете на пароход.
Рябчиков, слышавший шепот поручика, обрадованно сказал:
— Иди к Каргину, а я живо смотаюсь за ребятами. Из твоего имущества, окромя вещевого мешка, что брать?
— Пойдем вместе, — равнодушно сказал Григорий.
По пути они встретили знакомого казака — уроженца хутора Семеновского. На огромной фурманке он вез к пристани ворох накрытого брезентом печеного хлеба. Рябчиков окликнул станичника:
— Федор, здорово! Куда везешь?
— А-а-а, Платон, Григорий Пантелевич, здравствуйте! На дорогу свой полк хлебом снабжаем. Насилу выпекли, а то пришлось бы в пути одну кутью жрать…
Григорий подошел к остановившейся фурманке, спросил:
— Хлеб у тебя важенный на весах? Или считанный?
— Какой его черт считал? А вам что, хлеба надо?
— Надо.
— Бери!
— Сколько можно?
— Сколько унесешь, его на нас хватит!
Рябчиков с удивлением смотрел, как Григорий снимает буханку за буханкой, — не утерпев, спросил:
— На чуму ты его столько берешь?
— Надо, — коротко ответил Григорий.
Он выпросил у возчика два мешка, сложил в них хлеб, поблагодарил за услугу и, распрощавшись, приказал Рябчикову:
— Бери, понесем.
— Ты не зимовать тут собрался? — насмешливо спросил Рябчиков, взвалив мешок на плечи.
— Это не мне.
— Тогда кому же?
— Коню.
Рябчиков проворно сбросил мешок на землю, растерянно спросил:
— Шутишь?
— Нет, всерьез.
— Значит, ты… ты чего же это надумал, Пантелевич? Хочешь остаться, так я понимаю?
— Правильно понимаешь. Ну, бери мешок, пойдем. Надо же коня кормить, а то он все ясли погрыз. Конь ишо сгодится, не пешему же служить…
До самой квартиры Рябчиков молчал, покряхтывал, подкидывая на плечах мешок; подойдя к калитке, спросил:
— Ребятам скажешь? — и, не дождавшись ответа, с легким оттенком обиды в голосе сказал: — Это ты здорово удумал… А мы как же?
— А как хотите, — с деланым равнодушием ответил Григорий. — Не берут нас, не находится для всех места, — и не надо! На кой они ляд нам нужны, навязываться им! Останемся. Спробуем счастья. Да проходи же, чего ты застрял в калитке?
— Тут, с этим разговором, застрянешь… Я ее, и калитки-то, не вижу. Ну, и дела! Ты меня, Гриша, как обухом в темя вдарил. Прямо ум мне отшиб. А я-то думаю: «На черта он этот хлеб выпрашивает?» Теперь ребята наши узнают, взволнуются…
— Ну, а ты как? Не останешься? — полюбопытствовал Григорий.
— Что ты! — испуганно воскликнул Рябчиков.
— Подумай.
— И думать нечего! Поеду без разговоров, пока вакан есть. Пристроюсь к каргиновской батарее и поеду.
— Зря.
— Вот это да! Мне, брат, своя голова дороже. Что-то нет охоты, чтобы красные на ней свои палаши пробовали.
— Ох, подумай, Платон! Дело такое…
— И не говори! Поеду зараз же.
— Ну, как хочешь. Не уговариваю, — с досадой сказал Григорий и первый шагнул на каменные ступеньки крыльца.
Ни Ермакова, ни Прохора, ни Богатырева на квартире не было. Хозяйка, пожилая горбатая армянка, сказала, что казаки ушли и обещали скоро вернуться. Григорий, не раздеваясь, крупными ломтями порезал буханку хлеба, пошел в сарай к лошадям.
