А весь человек пропился, - целовальник мигнет подьячему, тот сядет с краю стола, - за ухом гусиное перо, на шее чернильница, - и пошел строчить. Ох, спохватись, пьяная голова! Настрочит тебе премудрый подьячий кабальную запись. Пришел ты вольный в царев кабак, уйдешь голым холопом.
- Ныне пить легче стало, - говаривает целовальник, цедя зеленое вино в оловянную кружку. - Ныне друг за тобой придет, сродственник или жена прибежит, уведет, покуда душу не пропил. Ныне мы таких отпускаем, за последним не гонимся. Иди с богом. А при покойном государе Алексее Михайловиче, бывало, придет такой-то друг уводить пьяного, чтобы он последний грош не пропил... Стой... Убыток казне... И этот грош казне нужен... Сейчас кричишь караул. Пристава его, кто пить отговаривает, хватают и - в Разбойный приказ. А там, рассудив дело, рубят ему левую руку и правую ногу и бросают на лед... Пейте, соколы, пейте, ничего не бойтесь, ныне руки, ноги не рубим...
10
Сегодня у кабака народ лез друг на друга, заглядывал в окошки. На дворе, на крыльце не протолкаться. Много виднелось стрелецких кафтанов - красных, зеленых, клюквенных. Теснота, давка. "Что такое? Кого? За что?.." Там, в кабаке, в чистой избе стояли стрельцы и гостинодворцы. В тесноте надышали, - с окошек лило ручьями. Стрельцы привели в избу полуживого человека, - он лежал на полу и стонал, надрывая душу. Одежда изорвана в клочья, тело сытое. В серых волосах запеклась кровь. Нос, щеки, - все разбито.
Стрельцы, указывая на него, кричали:
- И с вами то же скоро будет...
- Дремлете? А они на Кукуе не дремлют...
- Ребята, за что немцы бьют наших?
- Хорошо, мы шли мимо, вступились... Убили бы его до смерти...
- При покойном царе разве такие дела бывали? Разве наших давали в обиду иноземцам проклятым?
Овсей Ржов, стрелец Пыжова полка, унимал товарищей, говорил гостинодворским купцам с поклоном:
- По бедности к вам пришли, господа честные гости, именитые купцы. Деваться нам стало некуда с женами, малыми ребятами... Вконец обхудали... Жалованье нам не идет второй год. Полковники нас замучили на надсадной работе. А жить с чего? Торговать в городе нам не дают, а в слободах тесно... Немцы всем завладели. Ныне уж и лен и пряжу на корню скупили. Кожи скупают, сами мнут, дьяволы, на Кукуе... Бабы наших, слободских, башмаков нипочем покупать не хотят, а спрашивают немецкие... Жить стало не можно... А не вступитесь за нас, стрельцов, и вы, купцы, пропадете... Нарышкины до царской казны дорвались... Жаждут... Ждите теперь таких пошлин и даней, - все животы отдадите... Да ждите на Москву хуже того - боярина Матвеева, - из ссылки едет... У него сердце одебелело злобой. Он всю Москву проглотит...
Страшны были стоны избитого человека. Страшны, темны слова стрельца. Переглядывались гостинодворцы. Не очень-то верилось, чтобы кукуйские немцы избили этого купчишку. Дело темное. Однако ж и правду говорят стрельцы. Плохо стало жить, с каждым годом - скуднее, тревожнее... Что ни грамота: "Царь-де сказал, бояре приговорили", - то новая беда: плати, гони деньги в прорву... Кому пожалуешься, кто защитит? Верхние бояре? Они одно знают - выколачивать деньги в казну, а как эти деньги доставать - им все равно. Последнюю рубаху сними, - отдай. Как враги на Москве.
В круг, стоявший около избитого, пролез купчина, вертя пальцами в серебряных перстнях.
- Мы, то есть Воробьевы, - сказал, - привезли на ярмарку в Архангельск шелку-сырца. И у нас, то есть немцы, - сговорились между собой, - того шелку не купили ни на алтын. И староста ихний, то есть немец Вульфий, кричал нам: мы-де сделаем то, что московские купчишки у нас на правеже настоятся за долги, да и впредь заставим их, то есть нас, московских, торговать одними лаптями...
Гул пошел по избе... Стрельцы: "А мы что вам говорим! Да и лаптей скоро не будет!" Молодой купец Богдан Жигулин выскочил в круг, тряхнул кудрявыми волосами.
