Прислал в мастерскую воз латинских книг, чертежей, листов, оттиснутых с меди, картин, изображающих голландские города, верфи, корабли и морские сражения. Для перевода книг подарил Петру ученого арапского карлу Абрама с товарищами Томосой и Секой, карлами же, ростом один - двенадцать вершков, другой - тринадцать с четвертью, одетых в странные кафтанцы и в чалмы с павлиньими перьями.
Борис Алексеевич был богат и силен, ума - особенной остроты, ученостью не уступал двоюродному брату, но нравом - невоздержан к питию и более всего любил забавы и веселую компанию. Наталья Кирилловна вначале боялась его, - не подослан ли Софьей? С чего бы такому знатному вельможе от сильных клониться к слабым? Но, что ни день, гремит на дворе Преображенского раскидистая карета - четверней, с двумя страшенными эфиопами на запятках. Борис Алексеевич первым долгом - к ручке царицы-матушки. Румяный, с крупным носом, - под глазами дрожат припухлые мешочки, - от закрученных усов, от подстриженной, с пролысинкой, бородки несет мускусом. Глядя на зубы его, засмеешься: до того белы, веселы...
- Как изволила почивать, царица? Единорог опять не приснился ли? А я все к вам да к вам... Надоел, прости...
- Полно, батюшка, тебе всегда рады... Что в Москве-то слышно?
- Скучно, царица, да уж так в Кремле скучно... Весь дворец паутиной затянуло...
- Что ты говоришь? Да ну тебя...
- По всем палатам бояре на лавках дремлют. Ску-у-ка... Дела пло-охи, никто не уважает... Правительница третий день личика не кажет, заперлась... Сунулся к ручке, к царю Ивану, - лежит его царское величество на лежаночке в лисьей шубке, в валеночках, так-то пригорюнился: "Что, - говорит мне, - Борис, скучно у нас? Ветер воет в трубах, так-то страшно. К чему бы?.."
Наталья Кирилловна догадалась наконец, - все шутит. Метнула взором на него, засмеялась...
- Только и приободришься что у вас, царица... Доброго ты сына родила, умнее всех окажется, дай срок... Глаз у него не спящий...
Уйдет, и у Натальи Кирилловны долго еще блестят глаза. Волнуясь, ходит по спаленке, думает. Так в беспросветный дождь вдруг проглянет сквозь тучи летящие синева, поманит солнцем. Значит - непрочен трон под Сонькой, когда такие орлы прочь летят...
Петр полюбил Бориса Алексеевича; встречая, целовал в губы, советовался о многом, спрашивал денег, и князь ни в чем не отказывал. Часто сманивал Петра с генералами, мастерами, денщиками и карлами гулять и шалить на Кукуе, - выдумывал необыкновенные потехи. Не раз, разгоряченный вином, вскакивал, - бровь нависала, другая задиралась, сверкали зубы, багровел нос... И по-латыни читал из Вергилия:
"Прославим богов, щедро наполняющих вином кубки, и сердце - весельем, и душу - сладкой пищей..."
Петр очарованно глядел на него. За окнами шумел ветер, летя через тысячеверстные равнины, лесную да болотную глушь, лишь задерет солому на курной избе, да повалит пьяного мужика в сугроб, да звякнет мерзлым колоколом на покосившейся колокольне... А здесь - взлохмачены парики, красные лица, дым валит из длинных трубок, трещат свечи. Шумство. Веселье...
- Быть пьяному синклиту нерушимо! - Петр приказал Никите Зотову писать указ: "От сего дня всем пьяницам и сумасбродам сходиться в воскресенье, соборно славить греческих богов". Лефорт предложил сходиться у него. С этого так и повелось. Зотов, самый горчайший, был пожалован званием архипастыря и флягой с цепью - на шею. Алексашку, во всем безобразии, сажали на бочку с пивом, и он пел такие песни, что у всех кишки лопались от смеху.
В Москву дошел слух об этих сборищах. Бояре испуганно зашептали: "На Кукуе немцы проклятые царя вконец споили, кощунствуют и бесовствуют". В Преображенское приехал князь Приимков-Ростовский, истовый старик, ударил Петру челом и с час говорил - витиевато, на древнеславянском - о том, как беречь византийское благолепие и благочестие, на коем одном стоит Россия. Петр молча слушал (в столовой палате играл с Алексашкой в шахматы, были сумерки). Потом толкнул доску с фигурами и заходил, грызя заусенец.
