Чермный сейчас же свечу погасил и нагнулся к столу, слушая, что зашептал Гладкий.
- Жалко, тебя не было с нами на карауле. Стоим... Выходит Федор Левонтьевич Шакловитый. "Царевна, говорит, за вашу верную непорочную службу жалует по пяти рублев..." И подает мешок серебра... Мы молчим, - к чему он клонит? И он так-то горько вздохнул: "Ах, говорит, стрельцы, слуги верные, недолго вам жить с женами на богатых дворах за Москвой-рекой..."
- Это как так недолго? - испугавшись, спросил Овсей.
- А вот как... "Хотят, говорит, вас, стрельцов, перевести, разослать по городкам, меня высадить из Стрелецкого приказа, а царевну сослать в монастырь... И мутит всем старая царица Наталья Кирилловна... Она и Петра для этого женила... По ее, говорит, наговору слуги, - только мы не можем добиться кто, - царя Ивана поят медленным зельем, двери ему завалили дровами, поленьями, и ходит он через черное крыльцо... Царь Иван - не жилец на этом свете. Кто будет вас, стрельцов, любить? Кто заступится?"
- А Василий Васильевич? - спросил Овсей.
- Одного они человека боялись, - Василия Васильевича. А ныне бояре его с головой хотят выдать за крымское бесчестье... Накачают нам Петра на шею...
- Ну, это тоже... Погодят! Нам по набату не в первый раз подниматься...
- Тише ори. - Гладкий притянул Овсея за ворот и - едва слышно: - Одним набатом нам не спастись, хоть и всех побьем, как семь лет тому назад, а корня не выведем... Надо уходить старую медведицу... И медвежонку чего спускать? За чем дело стало? И его на рогатину, - надо себя спасать, ребята...
Темны, страшны были слова Никиты Гладкого. Овсей задрожал. Чермный налил из штофа в оловянные стаканчики.
- Это дело без шума надо вершить... Подобрать полсотни верных людей, ночью и запалить Преображенское. В огне их ножами возьмем - чисто...
8
Стрелецкие полки уже давно разместились по слободам, ополченцы-помещики вернулись в усадьбы, а по Курской и Рязанской дорогам все еще брели в Москву раненые, калеки и беглые. Толпясь на папертях, показывали страшные язвы, раны и с воем протягивали милосердным людям обрубки рук, отворачивали мертвые веки.
- Щупайте, православные, - вот она, стрела, в груди...
- Милостивцы, оба глаза мои вытекли, по голове шелопугой били меня бесчеловечно, - о-о-о!
- Нюхай, купец, гляди, по локоть рука сгнила...
- А вот у меня из спины ремни резали...
- Язвы от кобыльего молока... Жалейте меня, благодетели!..
Ужасались добрые прихожане на такое невиданное калечество, раздавали полушки. А по ночам в глухих местах находили людей с отрезанными головами. Грабили на дорогах, на мостах, в темных переулках. Толпами искалеченные воины тянулись на московские базары.
Но не сытно было и в Москве. В гостиных рядах много лавок позакрывалось, иные купцы обезденежели от поборов, иные до лучшего времени припрятывали товары и деньги. Все стало дорого. Денег ни у кого нет. Хлеб привозили - с мусором, мясо червивое. Рыба и та стала будто бы мельче, постнее после войны. Всем известный пирожник Заяц выносил на лотке такую тухлятину, - с души воротило. Появилась дурная муха, - от ее укусов у людей раздувало щеки и губы. На базарах - не протолкаться, а смотришь, - продают одни банные веники. Озлобленно, праздно, голодно шумел огромный город.
9
Михаил Тыртов, осаживая жеребца, поправил шапку. Красив, наряден, воротник ферязи - выше головы, губы крашены, глаза подведены до висков. Кривая сабля звенит о персидское стремя. С крыльца к Михаилу перегнулся Степка Одоевский:
- Ты прислушайся, что говорят... Не послушав - не кричи...
- Ладно.
- Так и руби: царица, мол, да Лев Кириллович весь хлеб скупили, Москву нарочно голодом морят... Да про дурную муху не забудь, - с ихнего, мол, волшебства...
- Ладно...
Тыртов, взглянув холодными глазами между ушей жеребца, нагнулся и во весь мах пустил его в открытые ворота.
