Яков всю эту зиму ходил в соседнюю деревню к дьячку - учился грамоте, Гаврилка вытягивался в красивого парня, меньшой, Артамошка, тихоня, был тоже не без ума. Детьми Ивашку бог не обидел. К дочери, Саньке, уж сватались, но по нынешнему положению отдавать ее за своего брата - мужика-лапотника, - это еще надо было подумать...
В июле прошел слух, что войско возвращается из Крыма. Стали ждать ратников, отцов и сыновей. По вечерам бабы выходили на пригорок - глядеть на дорогу. От бродящего божьего человека узнали, что в соседних деревнях действительно вернулись. Начали бабы плакать: "Наших-то побили..." Наконец появился на деревне ратник Цыган, весь зарос железной бородой, глаз выбит, рубаха, портки сгнили на теле.
Бровкин с семьей ужинали на дворе, хлебали щи с солониной. В ворота постучали: "Во имя отца и сына и святого духа..." Ивашка опустил ложку, подозрительно поглядел на ворота.
- Аминь, - ответил. И громче: - Мотри, у нас кобели злые, постерегись.
Яшка отодвинул щеколду, и вошел Цыган. Оглядел двор, семейство и, раскрыв рот с выбитыми зубами, - гаркнул хрипло:
- Здорово! - Сел на чурбан у стола. - На прохладе ужинаете? В избе мухи, что ли, надоедают?
Ивашка зашевелил бровями. Но тут Санька самовольно пододвинула Цыгану чашку со щами, вытерла передником ложку, подала.
- Откушай, батюшка, с нами.
Бровкин удивился Санькиной смелости... "Ужо, - подумал, - за косы возьму!.. Эдак-то всякому кидать наше добро..." Но спорить постеснялся. Цыган был голоден, ел, - жмурился...
- Воевали? - спросил Бровкин.
- Воевали... (И опять - за щи.)
- Ну как все-таки? - повертевшись на скамье, опять спросил Бровкин.
- Обыкновенно. Как воюют, так и воевали.
- Одолели татар-то?
- Одолели... Своих под Перекопом тысяч двадцать уложили, да столько же, когда назад шли...
- Ах, ах. - Бровкин покачал головой. - А у нас говорят: хан покорился нашим...
Цыган открыл желтые редкие зубы.
- Ты тех, кто в Крыму гнить остался, спроси, как нам хан покорился... Жара, воды нет, слева - гнилое море, справа - Черное, пить эту воду нельзя, колодцы татары падалью забили... Стоим за Перекопом - ни вперед, ни назад. Люди, лошади, как мухи, дохли... Повоевали...
Цыган разгреб усы, вытерся, поглядел кровяным глазом и другим, - мертвыми веками, - на Саньку: "Спасибо, девка..." Облокотился.
- Иван... Я в поход уходил, - корова у меня оставалась...
- Да мы говорили управителю: вернешься, как же тебе без коровенки-то? Не послушал, взял.
- Так... А свиньи? Боров, две свиньи, - я мир просил за ними присмотреть...
- Глядели, голубок, глядели... Управитель столовыми кормами нас дюже притеснил... Мы думали, - может, тебя на войне-то убьют...
- И свиней моих Волков сожрал?
- Скушал, скушал.
- Так... - Цыган залез в нечесаные железные волосы, поскреб: - Ладно... Иван!
- Аюшки?
- Ты помалкивай, что я к тебе заходил.
- А кому мне говорить-то? Я и так всегда помалкиваю.
Цыган встал. Покосился на Саньку. Тихо пошел к воротам. И там с угрозой:
- Смотри - помалкивай, Иван... Прощай. - И скрылся. С тех пор его и не видели на деревне.
7
Овсей Ржов, пошатываясь, стоял у ворот харчевни, что на Варварке, считал деньги в ладони. Подошли стрелецкие пятидесятники, Никита Гладкий и Кузьма Чермный.
- Здорово, Овсей.
- Брось полушки считать, пойдем с нами.
Гладкий шепнул:
- Поговорить нужно, нехорошие дела слышны...
Чермный брякнул в кармане серебром, захохотал:
- Погулять хватит...
- А вы не ограбили кого? - спросил Овсей. - Ах, стрельцы, что вы делаете!..
- Дурак, - сказал Гладкий, - мы на карауле во дворце стояли. Понял? - И оба захохотали опять. Повели Овсея в харчевню. Сели в углу. Суровый старец-целовальник принес штоф вина и свечу.
