Емельян, берегясь не задеть бы царя, полоснул с оттяжкой четырехгранным концом кнута Федьку между лопаток, - разорвал до мяса... Шакловитый завыл, выставляя кадык... На десятом ударе голова его вяло мотнулась, упала на грудь.
- Сними, - сказал Борис Алексеевич и вытер губы шелковым платочком, - отнеси наверх бережно, оботри водкой, смотри, как за малым дитем... Чтобы завтра он говорил...
...Когда бояре вышли из подполья на воловий двор, Тихон Никитьевич Стрешнев спросил Льва Кирилловича на ухо:
- Видел, Лев Кириллович, как князь-та, Борис-та?
- Не-ет... А что?
- Со скамьи-та сорвался... Федьке рот-та заткнуть...
- Зачем?
- Федька-то лишнее сказал, кровь-то одна у них - у Бори-са-та, у Василия-та... Кровь-то им дороже, знать, государева дела...
Лев Кириллович остановился как раз на навозной куче, удивился выше меры, взмахнул руками, ударил себя по ляжкам.
- Ах, ах... А мы Борису верим...
- Верь, да оглядывайся...
- Ах, ах...
22
В курной избе топилась печь, дым стоял такой, что человека было видно лишь по пояс, а на полатях вовсе не видно. Скудно мерцал огонек лучины, шипели угольки, падая в корытце с водой. Бегали сопливые ребятишки с голым пупастым пузом, грязной задницей, то и дело шлепались, ревели. Брюхатая баба, подпоясанная лыковой веревкой, вытаскивала их за руку в дверь. "Пропасти на вас нет, съели меня, оглашенные!"
Василий Васильевич и Алексей сидели в избе со вчерашнего дня, - в монастырские ворота их не пустили: "Великий-де государь велел вам быть на посаде, до случая..." Ждали своего часа. Еда, питье не шло в горло. Царь не захотел выслушать оправданий. Всего ждал Василий Васильевич, по дороге готовился к худшему, - но не курной избы.
Днем заходил полковник Гордон, веселый, честный, - сочувствовал, цыкал языком и, как равного, потрепал Василия Васильевича по коленке... "Нишего, - сказал, - не будь задум-шиф, князь Фасилий Фасильевич, перемелется - мука будет". Ушел, вольный счастливец, звякая большими шпорами.
Некого послать проведать в лавру. Посадские и шапок не ломали перед царевниным бывшим любовником. Стыдно было выйти на улицу. От вони, от ребячьего писку кружилось в голове, дым ел глаза. И не раз почему-то на память приходил проклятый колдун, в ушах завяз его крик (из окошка сквозь огонь): "Отчини двеееерь, пропадешь, пропадешь..."
Поздно вечером ввалился в избу урядник со стражей, закашлялся от дыма и - беременной бабе:
- Стоит у вас на дворе Васька Голицын?
Баба ткнула рваным локтем:
- Вот сидит...
- Велено тебе быть ко дворцу, собирайся, князь.
Пешком, как страдники, окруженные стражей, пошли Василий Васильевич и Алексей через монастырские ворота. Стрельцы узнали, повскакали, засмеялись, - кто шапку надвинул на нос, кто за бородку схватился, кто растопырился похабно.
- Стой веселей... Воевода на двух копытах едет... А где ж конь его? А промеж ног... Ах, как бы воеводе в грязь не упасть...
Миновали позор. На митрополичье крыльцо Василий Васильевич взбежал бегом. Но навстречу важно из двери вышел неведомый дьяк, одетый худо, указательным пальцем остановил Василия Васильевича и, развернув грамоту, читал ее громко, медленно, - бил в темя каждым словом:
- "...за все его вышеупомянутые вины великие государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич указали лишить тебя, князя Василия Голицына, чести и боярства и послать тебя с женой и детями на вечную ссылку в Каргополь. А поместья твои, вотчины и дворы московские и животы отписать на себя, великих государей. А людей твоих, кабальных и крепостных, опричь крестьян и крестьянских детей, - отпустить на волю..."
Окончив долгое чтение, дьяк свернул грамоту и указал приставу на Василия Васильевича, - тот едва стоял, без шапки, Алексей держал его под руку...
- Взять под стражу и совершить, как сказано...
Взяли. Повели. За церковным двором посадили отца и сына на телегу, на рогожи, сзади прыгнули пристав и драгун. Возчик, в рваном армяке, в лаптях, закрутил вожжами, и плохая лошаденка потащила шагом телегу из лавры в поле. Была ночь, звезды затягивало сыростью.
