Замешала его, поставила блюдце на скамеечку у кровати, с невнятным приговором взяла у Евдокии обручальное кольцо, опустила в блюдце, велела глядеть.
- Затаенное думай, хочешь вслух, хочешь так... Отчего сомненье-то у тебя?
- Как вернулся из лавры, - переменился, - чуть шевелила губами Евдокия. - Речей не слушает, будто я дура последняя... "Ты бы чего по гиштории почитала... По-голландски, немецки учись..." Пыталась, - не понимаю ничего. Жену-то, чай, и без книжки любят...
- Давно вместе не спите?
- Третий месяц... Наталья Кирилловна запретила, - боится за чрево...
- В колечко в самое гляди, ангел небесный, - видишь мутное?
- Лик будто чей-то...
- Гляди еще... Женской?
- Будто... Женский...
- Она... - Воробьиха знающе поджала рот, как из норы глядела бусинками... Евдокия, тяжело дыша, приподнялась, рука скользнула с крутого живота под грудь, где пойманной птицей рвалось сердце...
- Ты чего знаешь? Ты чего скрываешь от меня? Кто она?
- Ну, кто, кто - змея подколодная, немка... Про то вся Москва шепчет, да сказать боятся... Опаивают его в Немецкой слободе любовным зельем... Не всколыхивайся, касатка, рано еще горевать... Поможем... Возьми иглу... (Воробьиха живо вытащила из повойника иглу, подала с шепотом царице.) Возьми в пальчики, ничего не бойся... Говори за мной: "Поди и поди, злая, лихая змея, Анна, вилокосная и прикосная, сухотная и ломотная, поди, не оглядываясь, за Фафер-гору, где солнце не всходит, месяц не светит, роса не ложится, - пади в сыру землю, на три сажени печатных, там тебе, злой, лихой змее, Анне, место пусто до скончания века, аминь..." Коли, коли иглой в самое кольцо, в лицо ей коли...
Евдокия колола, покуда игла не сломалась о блюдце. Откинулась, прикрыла локтем глаза, и припухшие губы ее задрожали плачем...
...............................................................
Вечером мамки и няньки, повитухи и дворцовые дурки суетливо заскрипели дверями и половицами: "Царь приехал..." Воробьиха кинула в свечу крупицу ладана - освежить воздух, и сама юркнула куда-то... Петр вбежал наверх через три ступени. Пахло от него морозом и вином, когда наклонился он над жениной постелью.
- Здравствуй, Дуня... Неужто еще не опросталась? А я думал...
Усмехнулся, - далекий, веселый, круглые глаза - чужие... У Евдокии похолодело в груди. Сказала внятно:
- Рада бы вам угодить... Вижу - всем ждать надоело... Виновата...
Он сморщился, силясь понять - что с ней. Сел, схватясь за скамейку, шпорой царапал коврик...
- У Ромодановского обедал... Ну, сказали, будто бы вот-вот... Думал - началось...
- Умру от родов - узнаете... Люди скажут...
- От этого не помирают... Брось...
Тогда она со всей силой отбросила одеяла и простыни, выставила живот.
- Вот он, видишь... Мучиться, кричать - мне, не тебе... Не помирают! После всех об этом узнаешь... Смейся, веселись, вино пей... Езди, езди в проклятую слободу... (Он раскрыл рот, уставился.) Перед людьми стыдно, - все уж знают...
- Что все знают?
Он подобрал ноги, - злой, похожий на кота. Ах, теперь ей было все равно... Крикнула:
- Про еретичку твою, немку! Про кабацкую девку! Чем она тебя опоила?
Тогда он побагровел до пота. Отшвырнул скамью. Так стал страшен, что Евдокия невольно подняла руку к лицу. Стоял, антихристовыми глазами уставясь на жену...
- Дура! - только и проговорил. Она всплеснулась, схватилась за голову. Сотряслась беззвучным рыданием. Ребенок мягко, нетерпеливо повернулся в животе. Боль, раздвигающая, тянущая, страшная, непонятной силой опоясала таз...
Услыхав низкий звериный вопль, мамки и няньки, повитухи и дурки вбежали к молодой царице. Она кричала с обезумевшими глазами, безобразно разинув рот... Женщины засуетились... Сняли образа, зажгли лампады. Петр ушел. Когда миновали первые потуги, Воробьиха и повитуха под руки повели Евдокию в жарко натопленную мыльню - рожать.
