Петр Первый. Книга 2. Странца 003
Нет, дорогие мои... В деревнях посчитайте, - сколько жилых-то дворов осталось? Остальные где? Ищите... Ныне наготове бежать мало не все. Мужик - дурак, покуда сыт. А уж если вы так, из-под задницы последнее тянуть... (Взялся за бородку, поклонился.) Мужик лапти переобул и па-ашел куда ему надо.
- На север. На озера... В пустыни!.. - Иконописец придвинулся к нему, вжегся темными глазами.
Мужик отстранил: "Помолчи!.." Посадский, оглянувшись, навалился грудью на стол.
- Ребята, - зашептал, - действительно, многие пугаются, уходят за Бело-озеро, на Вол-озеро, на Матка-озеро, на Выг-озеро... Там тихо... (Дрогнув вспухшими щеками.) Только те, кто уйдет, - те и живы будут...
У иконописца черные зрачки разлились во весь глаз, - стал оборачиваться то к одному собеседнику, то к другому...
- Он верно говорит... Мы в Палехе к великому посту шестьсот икон написали. По прежним годам это - мало. Нынче ни одной в Москву не продали. Вой стоит в Палехе-та. Отчего? Письмо наше светлое, титл Исуса с двомя "иже". Рука, благословляющая со щепотью. И крест пишем - крыж - четырехконечный. Все по православному чину. Понятно? Те, кто у нас иконы берут, - гостинодворцы Корзинкин, Дьячков, Викулин, - говорят нам: "Так писать бросьте. Доски эти надо сжечь, они прелестные: на них, говорят, лапа..." - "Как лапа?" (Иконописец всхлипнул коротко. Посадский, низко склонясь над столом, застучал зубами.) "А так, говорят, след его лапы... Птичий след на земле видели, - четыре черты?.. И у вас на иконах тот же..." - "Где?" - "А крыж... Понятно? Вы, говорят, этот товар в Москву не возите. Теперь вся Москва поняла, откуда смрадом тянет..."
Мужик мигал веками, не разобрать, верил ли, нет ли... Пегобородый, усмехаясь, грыз чеснок. Посадский кивал, поддакивал... и вдруг, оглянувшись, вытянул губы, зашептал:
- А табак? В каких книгах читано - человеку глотать дым? У кого дым-то из пасти? Чаво? За сорок за восемь тысяч рублев все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину Кармар-тенову - продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву-ни-коциану курили... Чьих рук это дело? А чай, а кофей? А картовь, - тьфу, будь она проклята! Похоть антихристова, - картовь! Все это зелье - из-за моря, и торгуют им у нас лютеране и католики... Чай кто пьет - отчается... Кто кофей пьет - у того на душе ков... Да - тьфу! - сдохну лучше, чем в лавку себе возьму такое...
- Торгуешь-то чем? - спросил пегобородый.
- Да какая теперь торговля... Немцы торгуют, а мы воем. Овсея Ржова, Константина, брата его, не знавал? Стрельцы Гундертмаркова полка... Вот моя лавка, вот их торговые бани. Таких людей и нет теперь. Обоих на колесе изломали... Говорил Овсей не раз: "Терпим за то, что тогда, в восемьдесят втором году, в Кремле, старцев не послушали. Нам бы, стрельцам, тогда за старую веру стать дружно... Иноземца ни одного бы в Москве не осталось, и вера бы воссияла, и народ бы сыт был и доволен... А теперь не знаем, как и душу спасти..." Вот какие справедливые люди по стенам всю зиму качались... Нет стрельцов, - бери нас голыми руками... Всем морду обреют, всех заставят пить кофей, увидите...
- Вот хлеб съедим, к весне все разбредемся, - сказал мужик твердо.
- Братцы! - Иконописец с тоской вперился в мокрое окошечко. - Братцы, на севере - прекрасные пустыни, тихое пристанище, безмолвное житие...
В кабаке становилось все шумнее и жарче, бухала обитая рогожей дверь. Спорили пьяные, у стойки качался один, голый по пояс, без креста, молил - в долг чарочку... Одного выволокли за волосы в сени и там, надрывающе вскрикивая, били, - должно быть, за дело...
У стола остановился согнутый едва не пополам нищий человек. Опираясь на две клюки, распустился добрыми морщинами. Пегобородый взглянул на него, надвинул брови. Согнутый сказал:
- Откуда залетел, сокол?
- Отсюда не видно. Ты проходи, чего стал...
- Онвад с унод?9 - в половину голоса быстро спросил согнутый.
- Ступай, - мы здесь явно...
- На север. На озера... В пустыни!.. - Иконописец придвинулся к нему, вжегся темными глазами.
Мужик отстранил: "Помолчи!.." Посадский, оглянувшись, навалился грудью на стол.
- Ребята, - зашептал, - действительно, многие пугаются, уходят за Бело-озеро, на Вол-озеро, на Матка-озеро, на Выг-озеро... Там тихо... (Дрогнув вспухшими щеками.) Только те, кто уйдет, - те и живы будут...
У иконописца черные зрачки разлились во весь глаз, - стал оборачиваться то к одному собеседнику, то к другому...
- Он верно говорит... Мы в Палехе к великому посту шестьсот икон написали. По прежним годам это - мало. Нынче ни одной в Москву не продали. Вой стоит в Палехе-та. Отчего? Письмо наше светлое, титл Исуса с двомя "иже". Рука, благословляющая со щепотью. И крест пишем - крыж - четырехконечный. Все по православному чину. Понятно? Те, кто у нас иконы берут, - гостинодворцы Корзинкин, Дьячков, Викулин, - говорят нам: "Так писать бросьте. Доски эти надо сжечь, они прелестные: на них, говорят, лапа..." - "Как лапа?" (Иконописец всхлипнул коротко. Посадский, низко склонясь над столом, застучал зубами.) "А так, говорят, след его лапы... Птичий след на земле видели, - четыре черты?.. И у вас на иконах тот же..." - "Где?" - "А крыж... Понятно? Вы, говорят, этот товар в Москву не возите. Теперь вся Москва поняла, откуда смрадом тянет..."
Мужик мигал веками, не разобрать, верил ли, нет ли... Пегобородый, усмехаясь, грыз чеснок. Посадский кивал, поддакивал... и вдруг, оглянувшись, вытянул губы, зашептал:
- А табак? В каких книгах читано - человеку глотать дым? У кого дым-то из пасти? Чаво? За сорок за восемь тысяч рублев все города и Сибирь вся отданы на откуп англичанину Кармар-тенову - продавать табак. И указ, чтобы эту адскую траву-ни-коциану курили... Чьих рук это дело? А чай, а кофей? А картовь, - тьфу, будь она проклята! Похоть антихристова, - картовь! Все это зелье - из-за моря, и торгуют им у нас лютеране и католики... Чай кто пьет - отчается... Кто кофей пьет - у того на душе ков... Да - тьфу! - сдохну лучше, чем в лавку себе возьму такое...
- Торгуешь-то чем? - спросил пегобородый.
- Да какая теперь торговля... Немцы торгуют, а мы воем. Овсея Ржова, Константина, брата его, не знавал? Стрельцы Гундертмаркова полка... Вот моя лавка, вот их торговые бани. Таких людей и нет теперь. Обоих на колесе изломали... Говорил Овсей не раз: "Терпим за то, что тогда, в восемьдесят втором году, в Кремле, старцев не послушали. Нам бы, стрельцам, тогда за старую веру стать дружно... Иноземца ни одного бы в Москве не осталось, и вера бы воссияла, и народ бы сыт был и доволен... А теперь не знаем, как и душу спасти..." Вот какие справедливые люди по стенам всю зиму качались... Нет стрельцов, - бери нас голыми руками... Всем морду обреют, всех заставят пить кофей, увидите...
- Вот хлеб съедим, к весне все разбредемся, - сказал мужик твердо.
- Братцы! - Иконописец с тоской вперился в мокрое окошечко. - Братцы, на севере - прекрасные пустыни, тихое пристанище, безмолвное житие...
В кабаке становилось все шумнее и жарче, бухала обитая рогожей дверь. Спорили пьяные, у стойки качался один, голый по пояс, без креста, молил - в долг чарочку... Одного выволокли за волосы в сени и там, надрывающе вскрикивая, били, - должно быть, за дело...
У стола остановился согнутый едва не пополам нищий человек. Опираясь на две клюки, распустился добрыми морщинами. Пегобородый взглянул на него, надвинул брови. Согнутый сказал:
- Откуда залетел, сокол?
- Отсюда не видно. Ты проходи, чего стал...
- Онвад с унод?9 - в половину голоса быстро спросил согнутый.
- Ступай, - мы здесь явно...