Иноземцы, шнырявшие, как мыши, в Москву - из Москвы, разносили по всей Европе, что Москва-де не прежняя, - тихая обитель истинного христианства, - полна солдат и пушек, молодой царь заносится гордостью, советчики его дерзки... Москва-де лезет на рожон...
Давеча в Кремле Роман Борисович сгоряча обещал поставить полный годовой запас корма на заложенный корабль "Предести-нация". Надуваясь багровой яростью, кричал перед лицом Льва Кирилловича: "Сам сяду на коня, а государю в бесчестье не быть". И даже, когда ночью, спустясь со свечой в тайный подвал, вытащил в углу из сырой земли горшок и отсчитывал копейками полтораста рублев на кумпанство, - свою долю, - даже и тогда один в подполье, ощупывая при слабом огоньке каждую копеечку, не допускал себя до противных мыслей. Не тот уже был князь Буйносов, - пообтесали.
Противные мысли задавил в себе, замкнул на тридевять замков. С такими же мыслями князь Лыков сидит сейчас у себя в деревеньке, в опале. Глупый князь Степан Белосельский на пиру у князя-кесаря, пьяный, стал кричать: "Ты мне, что же, и во сне не велишь по-своему думать? Щеки обрили, французские портки ношу, а душу мою - выкуси..." - и сложил кукиш. Князь-кесарь только нехорошо усмехнулся. Назавтра князю Степану указ - ехать в Пустозерск воеводой...
У Романа Борисовича разума было достаточно. Но уж неизвестно, какой нужен разум - угнаться за причудами царя Петра. Будто ему и по ночам чешется - не давать людям покою. Скакать всей Москве в Воронеж... Зачем? В тесноте, в недоедании валяться по худым избенкам на лавках? Водку с матросами пить? Баб-то еще зачем туда тащить? О господи...
Роман Борисович выпил лишнюю чарку, чтобы оглушить растерзанные мысли. В окне светало. Галки сели на голое дерево под окном. Как там царь ни ломай наш покой, а зеленый утренний свет все тот же, что при дедах, те же облака розовели за куполами... Роман Борисович из глубины утробы замычал, не разжимая рта. Слышно, - на дворе зазвякал колокольчик, конюха, запрягая, кричали на коней...
Выехали обозом в двух возках (и еще трое саней с домашней рухлядью, живностью). Колокольчики заливались дорожной грустью. Коломенская дорога была уезжена, но ухабиста. Через каждую версту торчал красный столп, между ними - недавно посаженные березы. Антонида и Ольга считали столпы и березы (более нечем было развлечься в пути, - под мартовским солнцем - ледяной наст по снегу, вдали - коричневые рощи). По воронам на придорожных деревьях девы гадали об амурных встречах. В другом возке Роман Борисович, придавив плечом княгиню Авдотью, посапывал, на ухабах встряхивал губами. Ехали смирно.
В деревне Ульянино, в пятидесяти верстах от Москвы, назначено было кормить. Еще не показались из лощины соломенные крыши, - мимо буйносовского обоза промчался кожаный высокий возок - шестеркой гнедых коней с двумя ездовыми. В стеклянное окошко на дев, завертевшихся от любопытства, равнодушно взглянула томная красавица, укутанная в черные соболя.
- Монсиха, Монсиха, - всполохнулась Антонида, вылезая шеей из материнской шубы. - Ольга, гляди, с ней кавалер... (В глубине пролетевшего возка, действительно, мелькнуло обритое лицо и галун на шляпе.)
- Кенигсек, лопни глаза.
Антонида всплеснула варежками.
- Да что ты?.. Ой, бесстыжая!..
- А ты опомнилась... Кобылица она, немка... Вся Москва про Кенигсека шепчет, один государь слеп...
- Кнутом ее ободрать на площади...
- Этим и кончит...
В деревне едва ли не на каждом дворе стояли обозы, в раскрытые ворота виднелись боярские возки. Деревенские бабы бегали по навозным сугробам, ловя кур. Роман Борисович рассердился на Авдотью:
- Вот они, ваши дурьи сборы, - до свету надо было выехать... Ищи теперь двор...
Велел гнать к царской избе. Такие взъезжие дворы, - в четыре окна, с красным крыльцом о пяти ступенях, - в нынешнем году поставлены были на каждом перегоне до самого Воронежа. Комендантам указано иметь запас кормов и питья и под великим страхом остерегаться тараканов (потому что государь избяных сих зверей пужается).
