С огромным флотом появился перед фортами Копенгагена, потребовал сдачи города. Устрашенный Христиан, не доведя до боя, начал переговоры. Карл тем временем высадил пятнадцать тысяч пехоты в тылу у датской армии, осаждавшей голштинскую крепость. Шведы ворвались в Данию стремительно, как буря. Ни свои, ни чужие не могли и помыслить, чтобы сей шалун, изнеженный юноша, в короткое время проявил разум и отвагу истинного полководца.
Ланген еще передал просьбу Августа - прислать денег: Польшу-де можно поднять на войну, если передать примасу и коронному гетману тысяч двадцать червонцев для раздачи панам. Ланген со слезами молил Петра - не дожидаться мира с турками, - выступить...
От этих рассказов вся кожа начинала чесаться. Но - нельзя! Нельзя влезать в войну, покуда крымский хан висит на хвосте. Ждать, ждать своего часа... Давеча приходил Иван Бровкин, рассказывал: в Бурмистерской палате был великий шум, - Свешников и Шорин тайно начали скупать зерно, гонят его водой и сухим путем в Новгород и Псков. Пшеница сразу вскочила на три копейки. Ревякин им кричал: что-де безумствуете, - Ингрия еще не наша, и когда будет наша? Напрасно зерно сгноите в Новгороде и Пскове... И они отвечали ему: осенью будет наша Ингрия, по первопутку повезем хлеб в Нарву...
Мокрые кусты вдруг закачались, осыпались дождем. Метнулись две тени... "Ой, нет, миленький, - не надо, не надо..." Тень пониже пятилась, побежала легко, - босая... Другая, длинная (Мишка-денщик), зашлепала вслед ботфортами. Под липой встали рядом - и опять: "Ой, нет, миленький..."
Петр едва не по пояс высунулся в окошко. В низине за седыми ивами поднималась, затянутая туманами, большая луна. На равнине выступили стога, древесные кущи, молочная полоса речонки. Все будто от века - неподвижное, неизменное, налитое тревогой... И эти, под темной липой, две тени торопливо шептали все про одно...
- Балуй! - басом гаркнул Петр. - Мишка! Шкуру спущу!
Девчонка притаилась за липовым стволом. Денщик, - минуты не прошло, - пронесся на цыпочках по скрипучей лестнице, поскребся в дверь.
- Свечу, - сказал Петр. - Трубку.
Курил, ходил. Взяв со стола бумагу, близко подносил к свече - бросал. Ночь только еще начиналась. Дико было и подумать - лечь спать... Трубочный дым тянуло к окошку, загибая под краем рамы, уносило в свежую ночь...
- Мишка! (Денщик опять вскочил в дверь, - лицо толстощекое, курносое, глаза одурелые.) Ты смотри, - с девками! Что это такое! (Придвигался к нему, но Мишка, видно, - хоть бей его чем попало, - все равно без сознания.) Беги, мне чтоб подали одноколку. Поедешь со мной.
.. . . . . . . . . . . .
Луна поднялась над равниной, в сизой траве поблескивали капли. Конь, похрапывая, косился на неясные кусты, Петр ударил его вожжами. С колес кидало грязью, разбрызгивались зеркальные колеи. Пронеслись по спящей улице Кукуя, где душной сладостью, - так же, как много лет назад, - пахли цветы табака за палисадниками. В окнах у Анны Монс, за пышно разросшимися тополями, светились отверстия - сердечки, вырезанные в ставнях в каждой половинке.
Анна Ивановна, пастор Штрумпф, Кенигсек и герцог фон Круи мирно, при двух свечах, играли в карты. Время от времени пастор Штрумпф, зарядив нос табаком, вытаскивал клетчатый платок и с удовольствием чихал, - увлажненные глаза его весело обводили собеседников. Герцог фон Круи, рассматривая карты, сосредоточенно моргал голыми веками, висячие усы, побывавшие в пятнадцати знаменитых битвах, выпячиваясь, подъезжали под самые ноздри. Анна Ивановна в домашнем голубом платье, с голыми по локоть располневшими руками, с алмазными слезками в ушах и на шейной бархатке, слабо морщила лоб, соображая в картах. Кенигсек, подтянутый, нарядный, напудренный, то нежно улыбался ей, то шевелением губ незаметно старался помочь.
Несомненно, все бури летели мимо этой мирной комнаты, где приятно пахло ванилью и кардамоном, что кладут в хлебцы, где кресла и диваны уже стояли в парусиновых чехлах и медленно тикали стенные часы.