- Мы скромно говорим - трефы, - вздыхал пастор Штрумпф, поднимая взор к потолку.
- Пики, - говорил герцог фон Круи, будто вытаскивая до половины ржавую шпагу.
Кенигсек, поднявшись, чтобы взглянуть из-за спины Анны Ивановны в ее карты, произносил сладко:
- Мы опять червы.
Петр, пройдя через черный ход, неожиданно отворил двери. Карты выпали из рук Анны Ивановны. Мужчины торопливо под-нялись. Как ни владела собой Анна Ивановна, - и вскрикнула радостно и, вся засияв улыбкой, присела в реверансе, поцеловав руку Петра, прижала к груди, полуприкрытой косынкой, - все же ему померещился, мелькнувший отсветом, ужас в ее прозрачно-синих глазах. Петр сутуло повернулся к дивану:
- Играйте, я тут покурю.
Но Анна Ивановна, подбежав на острых каблучках к столу, уже смешала карты:
- Забавлялись скуки ради... Ах, Питер, как приятно, - вы всегда приносите радость и веселье в этот дом... (По-ребячьи похлопала в ладоши.) Будем ужинать...
- Есть не хочу, - пробурчал Петр. Грыз чубук. Непонятно отчего, злоба начала подкатывать к горлу. Косился на чехлы, на пяльцы с клубками шерсти... Жирная складочка набежала на ясный лоб Анхен (раньше этой складочки не замечалось).
- О Питер, тогда мы придумаем какую-нибудь веселую игру... (И опять что-то жалкое в глазах.)
Он молчал. Пастор Штрумпф, взглянув на стенные часы, затем - на свои карманные: "Мой бог, уже третий час", - взял с подоконника молитвенник. Герцог фон Круи и Кенигсек также взялись за шляпы. Анхен голосом более жалобным, чем полагалось бы для вежливости, воскликнула, хрустнув пальцами:
- О, не уходите...
Петр засопел - из трубки посыпались искры. Ноги его начали подтягиваться. Вскочил. Стремительно шагая, вышел, бухнул дверью. Анхен начала дышать чаще, чаще, закрыла лицо платочком. Кенигсек на цыпочках поспешил за стаканом воды. Пастор Штрумпф осторожно качал головой. Герцог фон Круи у стола перебрасывал карты.
.. . . . . . . . . . . .
Пар шел от деревянных крыш, от просыхающей улицы, в лужах - синяя бездна. Звонили колокола, - было воскресенье - Красная Горка, кричали пирожники и сбитенщики. Шатался праздный народ, - все большей частью пьяные. На облупленной городской стене, между зубцами, парни в новых рубахах размахивали шестами с мочалой - гоняли голубей. Белые птицы трепетали в синеве, играя - перевертывались, падали. Повсюду - за высокими заборами, под умытыми ночью липами и серыми ивами - качались на качелях: то девушки, развевая косами, подлетали между ветвей, то лысый старик, озоруя, качал толстую женщину, сидевшую, повизгивая, на доске.
Петр ехал шагом по улице. Глаза у него запали, лицо насупленное. Солнце жгло спину. Мишка-денщик, всю ночь прождав-ший его в одноколке, вскидывал головой, чтобы не задремать. Народ раздавался перед мордой коня, - только редкий прохожий, узнав царя, рвал шапку, земно кланялся вслед.
От Анны Монс этой ночью Петр поехал к Меньшикову. Но только поглядел на большие занавешенные окна, - оттуда слышалась музыка, пьяные крики. "Ну их к черту", - хлестнул вожжами, выкатил со двора и прямо повернул в Москву, в стрелецкую слободу. Ехали шибкой рысью, потом он погнал вскачь.
В слободе остановились у простого двора, где над воротами торчала жердь с пучком сена. Петр бросил Мишке вожжи, постучал в калитку. От нетерпения топтался по хлюпающему навозу. Застучал кулаками. Отворила женщина. (Мишка успел разглядеть, - рослая, круглолицая, в темном сарафане.) Ахнула, взялась за щеки. Он, нагнувшись, шагнул во двор, хлопнул калиткой.
Мишка, стоя в одноколке, видел, как за воротами в бревенчатой избе затеплился свет высоко в двух окошечках. Потом эта женщина торопливо вышла на крыльцо, позвала:
- Лука, а Лука...
Стариковский голос отозвался:
- Аюшки...
- Лука, никого не пускай, - слышишь ты?
- А ну - ломиться будут?
