Яков Полонский. Под красным крестом

   Посв. памяти баронессы Ю. П. Вревской
 
   Семь дней, семь ночей я дрался на Балканах,
   Без памяти поднят был с мерзлой земли;
   И долго, в шинели изорванной, в ранах,
   Меня на скрипучей телеге везли;
   Над нами кружились орлы, — ветер стонам
   Внимал, да в ту ночь, как по мокрым понтонам
   Стучали копыта измученных кляч,
   В плесканьях Думая мне слышался плач.
   И с этим Дунаем прощаясь навеки,
   Я думал: едва ль меня родина ждет!..
   И вряд ли она будет в жалком калеке
   Нуждаться, когда всех на битву пошлет…
   Теперь ли, когда и любовь мне изменит,
   Жалеть, что могила постель мне заменит!..
   — И я уж не помню, как дальше везли
   Меня то ухабам румынской земли…
   В каком-то бараке очнулся я, снятый
   С телеги, и — понял, что это — барак;
   День ярко сквозил в щели кровли досчатой,
   Но день безотраден был, — хуже, чем мрак…
   Прикрытый лишь тряпкой, пропитанной кровью,
   В грязи весь, лежал я, прильнув к изголовью,
   И, сам искалеченный, тупо глядел
   На лица и члены истерзанных тел.
   И пыльный барак наш весь день растворялся:
   Вносили одних, чтоб других выносить;
   С носилками бледных гостей там встречался
   Завернутый труп, что несли хоронить…
   То слышалось ржанье обозных лошадок,
   То стоны, то жалобы на распорядок…
   То резкая брань, то смешные слова,
   И врач наш острил, засучив рукава…
   А вот подошла и сестра милосердья! -
   Волнистой косы ее свесилась прядь.
   Я дрогнул. — К чему молодое усердье?
   "Без крика и плача могу я страдать…
   Оставь ты меня умереть, ради бога!"
   Она ж поглядела так кротко и строго,
   Что Дал я ей волю и раны промыть, -
   И раны промыть, и бинты наложить.
   И вот, над собой слышу голос я нежный:
   "Подайте рубашку!" и слышу ответ, -
   Ответ нерешительный, но безнадежный:
   "Все вышли, и тряпки нестиранной нет!"
   И мыслю я: Боже! какое терпенье!
   Я, дышащий труп, — я одно отвращенье
   Внушаю; но — нет его в этих чертах
   Прелестных, и нет его в этих глазах!
   Недолго я был терпелив и послушен:
   Настала унылая ночь, — гром гремел,
   И трупами пахло, и воздух был душен…
   На грязном полу кто-то сонный храпел…
   Кое-где ночники, догорая, чадились,
   И умиравшие тихо молились
   И бредили, — даже кричали "ура!"
   И, молча, покойники ждали утра…
   То грезил я, то у меня дыбом волос
   Вставал: то, в холодном поту, я кричал:
   "Рубашку — рубашку!.." и долго мой голос
   В ту ночь истомленных покой нарушал…
   В туманном мозгу у меня разгорался
   Какой-то злой умысел, и порывался
   Бежать я, — как вдруг, слышу, катится гром,
   И ветер к нам в щели бьет крупным дождем…
   Притих я, смотрю, среди призраков ночи,
   Сидит, в красноватом мерцанье огня,
   Знакомая тень, и бессонные очи,
   Как звезды, сквозь сумрак, глядят на меня.
   Вот встала, идет и лицо наклоняет
   К огню и одну из лампад задувает…
   И чудится, будто одежда шуршит,
   По белому темное что-то скользит…
   И странно, в тот миг, как она замелькала
   Как дух, над которым два белых крыла
   Взвились, — я подумал: бедняжка устала,
   И если б не крик мой, давно бы легла!..
   Но вот, снова шорох, и — снова в одежде
   Простой (в той, в которой ходила и прежде),
   Она из укромного вышла угла,
   И светлым виденьем ко мне подошла -
   И с дрожью стыдливой любви мне сказала:
   "Привстань! Я рубашку тебе принесла"…
   Я понял, она на меня надевала
   Белье, что с себя потихоньку сняла.
   И плакал я. — Детское что-то, родное,
   Проснулось в душе, и мое ретивое
   Так билось в груди, что пророчило мне
   Надежду на счастье в родной стороне…
   И вот, я на родине! — Те же невзгоды,
   Тщеславие бедности, праздный застой.
   И старые сплетни, и новые моды…
   Но нет! не забыть мне сестрицы святой!
   Рубашку ее сохраню я до гроба…
   И пусть наших недругов тешится злоба!
   Я верю, что зло отзовется добром: -
   Любовь мне сказалась под Красным Крестом.
   1878. Марта 6