В колено стукается какая-то рыба.
— Обходи глубе! — откуда-то из вязкой черни голос отца.
Бредень, накренившись, опять ползет в глубину, опять течение рвет из-под ног землю, и Григорий, задирая голову, плывет, отплевывается.
— Аксинья, жива?
— Жива покуда.
— Никак, перестает дождик?
— Маленький перестает, зараз большой тронется.
— Ты потихоньку. Отец услышит — ругаться будет.
— Испужался отца, тоже…
С минуту тянут молча. Вода, как липкое тесто, вяжет каждое движение.
— Гриша, у берега, кубыть, карша. Надоть обвесть.
Страшный толчок далеко отшвыривает Григория. Грохочущий всплеск, будто с яра рухнула в воду глыбища породы.
— А-а-а-а! — где-то у берега визжит Аксинья.
Перепуганный Григорий, вынырнув, плывет на крик.
— Аксинья!
Ветер и текучий шум воды.
— Аксинья! — холодея от страха, кричит Григорий.
— Э-гей!!. Гри-го-ри-ий! — издалека приглушенный отцов голос.
Григорий кидает взмахи. Что-то вязкое под ногами, схватил рукой: бредень.
— Гриша, где ты?.. — плачущий Аксиньин голос.
— Чего ж не откликалась-то?.. — сердито орет Григорий, на четвереньках выбираясь на берег.
Присев на корточки, дрожа, разбирают спутанный комом бредень. Из прорехи разорванной тучи вылупливается месяц. За займищем сдержанно поговаривает гром. Лоснится земля невпитанной влагой. Небо, выстиранное дождем, строго и ясно.
Распутывая бредень, Григорий всматривается в Аксинью. Лицо ее мелово-бледно, но красные, чуть вывернутые губы уже смеются.
— Как оно меня шибанет на берег, — переводя дух, рассказывает она, — от ума отошла. Спужалась до смерти! Я думала — ты утоп.
Руки их сталкиваются. Аксинья пробует просунуть свою руку в рукав его рубахи.
— Как у тебя тепло-то в рукаве, — жалобно говорит она, — а я замерзла. Колики по телу пошли.
— Вот он, проклятущий сомяга, где саданул!
Григорий раздвигает на середине бредня дыру аршина полтора в поперечнике.
От косы кто-то бежит. Григорий угадывает Дуняшку. Еще издали кричит ей:
— Нитки у тебя?
— Туточка.
Дуняшка, запыхавшись, подбегает.
— Вы чего ж тут сидите? Батянька прислал, чтоб скорей шли к косе. Мы там мешок стерлядей наловили! — В голосе Дуняшки нескрываемое торжество.
Аксинья, ляская зубами, зашивает дыру в бредне. Рысью, чтобы согреться, бегут на косу.
Пантелей Прокофьевич крутит цыгарку рубчатыми от воды и пухлыми, как у утопленника, пальцами; приплясывая, хвалится:
— Раз забрели — восемь штук, а другой раз… — он делает передышку, закуривает и молча показывает ногой на мешок.
Аксинья с любопытством заглядывает. В мешке скрежещущий треск: трется живучая стерлядь.
— А вы чего ж отбились?
— Сом бредень просадил.
— Зашили?
— Кое-как, ячейки посцепили…
— Ну, дойдем до колена и — домой. Забредай, Гришка, чего ж взноровился?
Григорий переступает одеревеневшими ногами. Аксинья дрожит так, что дрожь ее ощущает Григорий через бредень.
— Не трясись!
— И рада б, да духу не переведу.
— Давай вот что… Давай вылазить, будь она проклята, рыба эта!
Крупный сазан бьет через бредень. Учащая шаг, Григорий загибает бредень, тянет комол, Аксинья, согнувшись, выбегает на берег. По песку шуршит схлынувшая назад вода, трепещет рыба.
— Через займище пойдем?
— Лесом ближе. Эй, вы, там, скоро?
— Идите, догоним. Бредень вот пополоскаем.
Аксинья, морщась, выжала юбку, подхватила на плечи мешок с уловом, почти рысью пошла по косе. Григорий нес бредень. Прошли саженей сто, Аксинья заохала:
— Моченьки моей нету! Ноги с пару зашлись.
— Вот прошлогодняя копна, может погреешься?
— И то. Покуда до дому дотянешь — помереть можно.
Григорий свернул набок шапку копны, вырыл яму. Слежалое сено ударило горячим запахом прели.
— Лезь в середку. Тут — как на печке.
Аксинья, кинув мешок, по шею зарылась в сено.
— То-то благодать!
