Готовил ее Василий Волков, под кладовые для зимних и летних запасов - хлеба, солонины, солений, мочений разных. Но, - мужики знали, - в кладовых у него одни мыши. А крыльцо - дай бог иному князю: крыльцо богатое...
- Аверьян, зачем боярин нас вызывал с конями, - повинность, что ли, какая?.. - спросил Ивашка. - За нами, кажется, ничего нет такого...
- В Москву ратных людей повезете...
- Это опять коней ломать?..
- А что слышно, - спросил Цыган, придвигаясь, - война с кем? Смута?
- Не твоего и не моего ума дело. - Седой Аверьян поклонился. - Приказано - повезешь. Сегодня батогов воз привезли для вашего-то брата...
Аверьян, не сгибая ног, пошел в сторожку. В зимних сумерках кое-где светило окошечко. Нагорожено всякого строения на дворе было много - скотные дворы, погреба, избы, кузня. Но все наполовину без пользы. Дворовых холопей у Волкова было всего пятнадцать душ, да и те перебивались с хлеба на квас. Работали, конечно, - пахали кое-как, сеяли, лес возили, но с этого разве проживешь? Труд холопий. Говорили, будто Василий посылает одного в Москву юродствовать на паперти, - тот денег приносит. Да двое ходят с коробами в Москве же, продают ложки, лапти, свистульки... А все-таки основа - мужички. Те - кормят...
Ивашка и Цыган, стоя в сумерках на дворе, думали. Спешить некуда. Хорошего ждать неоткуда. Конечно, старики рассказывают, прежде легче было: не понравилось, ушел к другому помещику. Ныне это заказано, - где велено, там и живи. Велено кормить Василия Волкова, - как хочешь, так и корми. Все стали холопами. И ждать надо: еще труднее будет...
Завизжала где-то дверь, по снегу подлетела простоволосая девка-дворовая, бесстыдница:
- Боярин велел, - распрягайте. Ночевать велел. Лошадям задавать - избави боже, боярское сено...
Цыган хотел было кнутом ожечь по гладкому заду эту девку, - убежала... Не спеша распрягли. Пошли в дворницкую избу ночевать. Дворовые, человек восемь, своровав у боярина сальную свечу, хлестали засаленными картами по столу, - отыгрывали друг у друга копейки... Крик, спор, один норовит сунуть деньги за щеку, другой рвет ему губы. Лодыри, и ведь - сытые!
В стороне, на лавке сидел мальчик в длинной холщовой рубахе, в разбитых лаптях, - Алешка, сын Ивана Артемича. Осенью пришлось, с голоду, за недоимку отдать его боярину в вечную кабалу. Мальчишка большеглазый, в мать. По вихрам видно - бьют его здесь. Покосился Иван на сына, жалко стало, ничего не сказал. Алешка молча, низко поклонился отцу.
Он поманил сына, спросил шепотом:
- Ужинали?
- Ужинали.
- Эх, со двора я хлебца не захватил. (Слукавил, - ломоть хлеба был у него за пазухой, в тряпице.) Ты уж расстарайся как-нибудь... Вот что, Алеша... Утром хочу боярину в ноги упасть, - делов у меня много. Чай, смилуется, - съезди заместо меня в Москву.
Алешка степенно кивнул: "Хорошо, батя". Иван стал разуваться, и - бойкой скороговоркой, будто он веселый, сытый:
- Это, что же, каждый день, ребята, у вас такое веселье? Ай, легко живете, сладко пьете...
Один, рослый холоп, бросив карты, обернулся:
- А ты кто тут, - нам выговаривать...
Иван, не дожидаясь, когда смажут по уху, полез на полати.
4
У Василия Волкова остался ночевать гость - сосед, Михайла Тыртов, мелкопоместный сын дворянский. Отужинали рано. На широких лавках, поближе к муравленой печи, постланы были кошмы, подушки, медвежьи шубы. Но по молодости не спалось. Жарко. Сидели на лавке в одном исподнем. Беседовали в сумерках, позевывали, крестили рот.
- Тебе, - говорил гость степенно и тихо, - тебе, Василий, еще многие завидуют... А ты влезь в мою шкуру. Нас у отца четырнадцать. Семеро поверстаны в отвод, бьются на пустошах, у кого два мужика, у кого трое, - остальные в бегах. Я, восьмой, новик, завтра верстаться буду. Дадут погорелую деревеньку, болото с лягушками... Как жить? А?
- Ныне всем трудно. - Василий перебирал одной рукой кипарисные четки, свесив их между колен.
